кривыми саблями немногочисленных защитников Москвы. Княжич Владимир с десятком своих телохранителей да сыновья воеводы оказались возле крыльца. Недолгой была последняя схватка…

Только княжича Владимира пощадили татарские сабли. Захлестнули его петлей аркана, поволокли по истоптанному снегу к темнику, который командовал штурмом. Узнав, что перед ним сын владимирского князя, темник приказал отвести его в обоз и стеречь, как самую ценную добычу.

В городе начались пожары, которые никто не тушил. Жарким пламенем занимался дом за домом, улица за улицей, огромным костром пылала Москва. Последние татарские воины выбегали в тлеющих шубах, катались в снегу, подвывая от боли, обмазывали обожженные лица нутряным бараньим жиром.

Темник поскакал к шатру Батыя, поставленному поодаль от города, на высоком берегу речки Яузы. Батый стоял возле шеста, на конце которого развевались хвосты рыжих кобылиц. Недовольно морщась, Батый смотрел на пылающий город.

Темник соскочил с коня на расстоянии перелета стрелы, как того требовал обычай, и побежал, увязая кривыми ногами в сугробах, к ханскому шатру.

— О великий хан! Непокорные, осмелившиеся сопротивляться, мертвы! Товары руситских купцов отнесены в обоз!

— Крепким ли было кольцо облавы? — строго спросил Батый, не опуская глаз на распростертого у его ног темника. — Не ушел ли кто из города?

— Никто не ушел. Мои заставы заблаговременно переняли все дороги.

— Пусть же никто не узнает, что столь малая крепость осмелилась противостоять великому воинству! Пусть не будет ни одного пленного!

— Ни одного пленного! — послушно повторил темник…

Но свидетели мужества маленького городка Москвы все-таки остались, несмотря на грозный приказ хана. Из темного бора на другом берегу реки приступ видели московские дозорные, отрезанные от городских стен татарскими разъездами. Они видели, как летят стрелы из бойниц, как падают татарские воины, как льется со стен горящая смола, поджигая штурмовые лестницы, как долбит в ворота огромный таран, облепленный, будто черными муравьями, спешенными татарами, как беснуются сотники и тысячники, снова и снова посылая своих воинов на стены…

Горестный стон вырвался из груди последних московских ратников, когда татары ворвались в Москву. А когда над стенами поднялось пламя пожара и купола московских церквей скрылись в черных клубах дыма, дозорные гуськом, след в след, пошли через лес на север. Наверное, с их слов и записал потом летописец скорбное повествование о гибели Москвы:

«Той же зимой взяли Москву татары и воеводу убили, Филипа Нянку. А князя Владимира, сына Юрьева, взяли в плен. А людей избили от старца до младенца, и град предали огню, и монастыри и села пожгли, и много именья взяли…»

Огромная, до прозрачной голубизны выбеленная морозом луна повисла над стольным Владимиром. Ослепительно блестел снег на крышах домов. Белокаменные соборы, облитые лунным светом, казались глыбами льда.

Ветер перекатывал по торговой площади, что раскинулась возле Детинца, клочки сена и обрывки березовой коры. У Воздвиженской-на-Торгу церкви притулился сторож в огромном тулупе. Изредка, не высовывая носа из овчинного воротника, он взмахивал деревянной колотушкой. Резкий стук далеко разносился по ночному городу.

Скрипя мерзлыми сапогами, проходила городская стража. Большой владимирский воевода Петр Ослядюкович приказал дозорам ходить всю ночь.

Звон оружия и шаги ночной стражи постепенно замирали в переулках Нового города, который был отделен от торговой площади и Детинца невысоким внутренним валом.

Протяжно закричал сторож с Золотых ворот:

— Вла-ди-и-и-мир!

Ему откликнулись сторожа с Ирининых ворот, Медных, Волжских. Крики сторожей, обойдя стены, замирали на другом конце города, у Серебряных ворот, где впадала в Клязьму невеликая речка Лыбедь. Спал древний Владимир, доверившись крепости городских стен и зоркости ночной стражи…

Преподобный Митрофан, епископ Владимирский, Суздальский и Переяславский, любил тихие ночные часы, когда смолкала мирская суета и можно было без помехи размышлять о больших и малых делах. Дела двигаются мыслию, а мысль родит токмо человек, чем и отличается от тварей неразумных, бессловесных…

Думать епископу Митрофану за долгую жизнь пришлось немало, и не только о церковных делах. Хоть и пастырь он духовный, о душах людских заботиться призванный, но душа-то в живом теле обитает, а тело — в миру земном, греховном. Переплеталось поэтому в мыслях епископа божественное с земным, и трудно было отделить одно от другого…

Двадцать лет назад Митрофан, тогда еще только игумен Рождественского монастыря, связал свою судьбу с судьбой князя Юрия Всеволодовича, тоже еще не великого князя, а так — просто князя среди князей, ни особым умом не отмеченного, ни отвагой. В тяжелые времена связал, после злосчастной битвы при Липице, когда выдворили соперники Юрия Всеволодовича в древний, но оскудевший град Суздаль. Зачастил Митрофан в Суздаль к обиженному князю, пока не убедил Юрия Всеволодовича: во всем можно положиться на него, рождественского игумена — не изменит!

Далеко загадывал Митрофан, и оказалось, что загадывал верно. Повернулось колесо счастья. Стал подниматься князь Юрий Всеволодович, а вместе с ним — и духовник его Митрофан. Не забыл князь, кто поддержал его в беде, когда даже многие близкие друзья отвернулись, забыли дорогу к его двору. Утвердившись на великокняжеском столе, Юрий Всеволодович приблизил Митрофана, вручил ему епископский посох и власть над всей владимирской церковью. И — не ошибся. Вскоре случилась ссора с братом, князем Ярославом Всеволодовичем. Подговорил князь Ярослав на усобицу племянников Юрия — Василька, Всеволода и Владимира Константиновичей, начали они собирать войско. Но вмешался Митрофан, смирил крамольников своею епископскою властью, заставил крест целовать на верность великому князю. И был вместо усобной рати — пир на епископском подворье…

Много пожалований сверх обычной церковной десятины получил тогда епископ Митрофан. Но дороже всех богатств были для него княжеские слова: «Без тебя, владыка, не стоять великому княжеству Владимирскому! Будь отцом мне и советчиком!»

Дальновиден и осторожен был епископ Митрофан: не вознесся гордой головой, не стал гнуть под себя церковных и мирских людей, не глумился над побежденными. Крепко запомнил горькую судьбу епископа ростовского Федора, который губил многих людей напрасно, не по делу. Роптали люди на злодейства Федоровы: кому слуги его бороды вырывали, кому очи выжигали, а иных распинали на стене, доискиваясь утаенного богатства… Зело грозен был для всех епископ Федор, а чем кончил? Возгордившись совсем уж непомерно, поднял голос против самого самовластца владимирского, князя Андрея Боголюбского. И заковали Федора в железа, повезли в Киев на митрополичий суд, будто простого татя. Вырезали язык Федору, правую руку отсекли, глаза выжгли и бросили в темный поруб — помирать в муках…

А Митрофан уже одиннадцатый год в епископах ходит, и ропота на него нет. Людей не утесняет без меры, с князем дружен. Уразумел раз и навсегда: без сильного князя нет крепкой церкви, кого крестом, а кого и мечом вразумлять надобно…

Обо всем было думано-передумано в тихие ночные часы.

Ночами епископ Митрофан обычно допускал до себя только чернеца Арефу, доверенного управителя. Арефа докладывал дела без лукавства, без утайки, а при случае и совет хороший мог дать: хитер был управитель, многоопытен.

От сводчатых стен епископской горницы веяло покоем. Потрескивали свечи в высоких поставцах.