Второе обвинение сводилось к тому, что Вассиан якобы говорил: «Плоть господня до воскресения нетъленна». Учение о нетленности плоти Христа означало признание его одной божественной природы, что представляло собой критику с рационалистических позиций ортодоксального учения[1433]. Больше ничего не могли иосифляне инкриминировать своему злейшему противнику, хотя и выискивали у этого старца всевозможные отклонения от правоверия.
Был еще один путь компрометации Вассиана, которым Даниил не замедлил воспользоваться, — это его дружба с опальным Максимом Греком. Поэтому одновременно с собором «на Вассиана» состоялся и второй собор — на Максима Грека.
Целью нового собора на Максима Грека, как правильно подметил С. Н. Чернов, была не расправа с его повергнутым «философом», а сокрушение Вассиана Патрикеева[1434] . Главные обвинения, выдвинутые на этом соборе, касались переводческой деятельности Максима, которая была тесно связана с работой Вассиана Патрикеева над Кормчей и его нестяжательскими взглядами. «Судный список» по делу о Максиме Греке, по наблюдениям Н. А. Казаковой, представляет собой публицистическую обработку материалов процессов 1525 и 1531 гг., предпринятую значительно позднее происходивших событий[1435]. Сохранившийся «судный список» (в поздних списках, не ранее конца XVI–XVII в.)[1436] восходит к дефектному протографу, в котором отсутствовали как конец судебного разбирательства 1525 г., так и конец судного списка 1531 г.
«Судный список» после отрывка о соборах 1525 г. содержит краткое введение публицистического характера, в котором говорится, что в 1531 г. собрался церковный собор, который «изобретоша ко многим прежним хулам новейшие хулы на господа бога», распространявшиеся Максимом Греком. Далее приводится обвинительная речь митрополита Даниила с перечислением «прежних» и новых проступков Максима. Максим, якобы находясь в заключении в Иосифове монастыре, похвалялся своим умением «волхвовать» (колдовать). Затем он укорял и хулил русские монастыри, «что они стяжания и люди, и доходы, и села имеють». А отсюда вытекало и то, что Максим укорял русских «чудотворцев», митрополитов Петра и Алексея, а также Сергия Радонежского, Варлаама Хутынского, Кирилла Белозерского, Пафнутия Боровского и Макария Калязинского: «Занеже они держали городы, и волости, и села, и люди и судили и пошлины, и оброки, и дани имали, и многое богатство имели, ино им нелзе быть чюдотворцем»[1437].
Максиму Греку вменялось в вину также, что он в Волоколамском монастыре говорил: «Напрасно мя держат без вины», т. е. отрицал все прежние обвинения, выдвинутые против него на соборах 1525 г.
После речи Даниила состоялся допрос Максима и свидетелей. Максим и на этот раз считал себя невиновным. Однако свидетели Михаил Медоварцев и Вассиан Рушанин всячески старались его «изобличить» (как поступал и сам Максим по отношению к Берсеню в 1525 г.). Они утверждали, что при переводе «правили» книги по прямому указанию Максима Грека. А так как его переводы отличались от старых, бытовавших на Руси, то этого было вполне достаточно, чтобы обвинить Максима в ереси. При этом Вассиан Рушанин ссылался на слова Вассиана Патрикеева: «Ты слушай мене, Васьяна, да Максима Грека, и, как тебе велит писати или заглаживати Максим Грек, так учини. А здешние книги все лживые, а правила здешние кривила, а не правила»[1438].
Так или иначе Максим и Вассиан Патрикеев были признаны виновными. Первого сослали в Тверь, епископом которой был иосифлянин Акакий, а второго — в Иосифо-Волоколамский монастырь (где ранее находился в заточении Максим).
Последнее упоминание о Вассиане относится к 1532 г. В грамоте от 4 марта Василий III, вызывая в Москву старца волоколамского Тихона, наказывал: «Васьяна княж Иванова приказал бы ты, Тихон, беречи Фегнасту Ленкову»[1439].
Расправившись с Вассианом и Максимом, Василий III решил еще более укрепить положение сына- наследника.
5 февраля 1531 г. с князя Ф. М. Мстиславского взята была вторая крестоцеловальная запись[1440]. Князь Федор, которого до рождения Ивана Василий III, возможно, прочил в наследники престола, предпринял неудачную попытку бежать в Литву, добрался до Можайска, но был схвачен[1441]. Трудно сказать, чем вызывался этот побег: то ли князь Федор потерял надежду на наследование русского престола и решил отъехать, то ли он боялся возможного преследования со стороны Василия III, ставшего недавно счастливым отцом нового наследника престола. Во всяком случае отделался князь Федор сравнительно легко. Он принес присягу верности Василию III, в которую был внесен пункт о службе и сыну великого князя Ивану.
31 июня Василий III отдал распоряжение «быти у князя Дмитрея Федоровича Бельского и спати, переменяясь», четырем детям боярским. «Доспех» князя должен был взять оружничий Никита Карпов, коня — Василий Беззубый. Князь Дмитрий впервые после длительного перерыва упоминается в разрядах в августе 1530 г. Опала его брата Ивана после похода 1530 г. отразилась, наверно, и на нем самом. Во всяком случае приведенное распоряжение говорит об усилении надзора над князем Д. Ф. Бельским[1442].
15 августа 1531 г. (на Успеньев день) присягу московскому государю, Елене Глинской и наследнику Ивану принесли также новгородцы[1443]. В честь этого события в Детинце поставлена была деревянная церковь Успенья. В ней находился придел Усекновения честные главы Иоанна Предтечи (по имени наследника престола). Освящена она была к годовщине со дня рождения Ивана (26 августа)[1444]. По иронии судьбы с усекновением «честных глав» будет в дальнейшем связана вся жизнь Ивана Васильевича. И особенно достанется самому Великому Новгороду.
Торжественное принесение присяги наследнику связывало княжение Василия III с правлением его отца. Ведь и сам Василий при Иване III получил титул новгородского князя. Тот же смысл, что и присяга новгородцев, имело составление докончальной грамоты Василия III и Юрия Ивановича от 24 августа 1531 г. Это не первый договор между братьями. В Царском архиве хранились более ранние «списки з докончальных грамот княж Юрьевы, и княж Дмитриевы, и княж Семеновы, и княж Ондреевы с великим князем Василием»[1445]. Точной даты составления их нам неизвестно. Весь пафос докончания 1531 г. состоял в том, что князь Юрий отказывался от претензий на великокняжеский престол и приносил присягу на верность не только Василию III, но и его сыну Ивану. В остальном грамота повторяла текст договора между братьями 1504 г.[1446] Аналогичное докончание составлено было и с князем Андреем, но текст его не сохранился[1447].
Устроив дела в Москве со своими удельными братьями, 17 сентября 1531 г. Василий III выехал вместе с Еленой и годовалым сыном помолиться в Троицу, а затем на Волок и в Можайск «на свою царскую потеху». Вернулся в столицу он 19 ноября[1448]. Прошло меньше месяца, и великий князь отдал распоряжение послать в Нижний Новгород Шигалея и казанских послов (10 декабря). Там уже с октября находились крупные военные соединения во главе с Василием Шуйским. Это был ничем не прикрытый военный нажим, которым московский государь хотел добиться утверждения Яналея на престоле[1449].
Всякая попытка противодействия этому фактически означала новую русско-казанскую войну и воцарение в Казани ненавистного местному населению Шигалея. 24 декабря в Нижний Новгород «к царю» отправили дьяка А. Курицына с записями, которые писал бакшей Ибреим. Эти записи князь В. В. Шуйский должен был переслать в Казань царевне и князьям. Они, очевидно, содержали условия шерти Яналея.
Примерно в то же время, когда Василий III зорко наблюдал за событиями в Казани, его новгородские и псковские наместники заключили новое двадцатилетнее перемирие с Ливонией (1 октября)[1450].
На рубеже 1532 г. обострились отношения Василия III с его удельными братьями. В начале 1532 г. на виленском сейме получены были сведения, что в Московском государстве «великий замяток ся стал»: у Василия III произошел с братьями «розтырк», в результате которого князь Андрей Иванович захватил Белоозеро, где находилась великокняжеская казна, а князь Юрий взял Рязань и украинные города, подняв на великого князя татар[1451]. В какой степени Этот слух отражал
