политического консерватизма». Берсень, по его мнению, «выражал взгляды современного ему оппозиционного боярства». Он был, таким образом, «оппозиционный консерватор»[1136]. Эта характеристика нуждается в существенных ограничениях. Начнем с того, что для первой трети XVI в. вряд ли можно говорить об оппозиционном, консервативном боярстве как об особом социальном явлении. Водораздел в политических силах лежал не между дворянством и боярством, а между широкими кругами феодалов (включая боярство), поддерживавших объединительную политику великих князей, и сторонниками удельно-княжеского сепаратизма. Волей событий Берсень, принадлежавший в молодости к окружению Ивана ш, оказался в стороне ат победивших позднее сил, возглавленных Василием III. Он был «идеологом старины», но противопоставлял новым временам старые не потому, что ранее господствовала феодальная аристократия (да и сам он по происхождению не аристократ), а потому, что сам Берсень, очутившись вне придворного окружения, был чужд Задачам, которые ставил перед своими сподвижниками Василий III. Во взглядах Берсеня призыв к «старине» не означал идеализацию консерватизма. Ведь Федор Курицын для 20-х годов XVI в. также был «стариной».
Критика Берсенем Софии Палеолог вполне соответствовала ненависти к «царьградской принцессе» Вассиана Патрикеева, пострадавшего именно из-за нее в 1499 г., да и всего окружения Дмитрия-внука (в том числе Федора Курицына). Берсень предстает перед нами запоздалым наследником политических идеалов сторонников Дмитрия-внука. В этом только и можно усмотреть следы его политического консерватизма. Таким же «консерватором» был и сам Вассиан Патрикеев, религиозно-философские представления которого перекликались не только с идеалами Нила Сорско-го, но и с отдельными мыслями Федора Курицына.
Берсень не был столь упрямым ретроградом, каким рисует его В. О. Ключевский. В его взглядах большое место Занимали напряженные раздумья о судьбах родины. Берсень входит в круг таких дальнозорких мыслителей, каким был и его коллега по дипломатической службе Федор Карпов. Ряд представлений Берсеня перекликается с русскими реформаторами позднейшего времени, в частности с Пересветовым. Берсень первым в русской публицистике высказал смелую мысль, что «поганые» в своих деяниях могут осуществлять божью правду. Он говорил Максиму: «Хоти у вас цари злочестивые, а ходят так, ино у вас еще бог есть»[1137]. В этом можно легко увидать продолжение мысли Федора Курицына о Дракуле — нечестивом правителе, осуществлявшем справедливые реформы. Позднее турецкие порядки ставил в образец И. С. Пересветов, писавший: «Неверный иноплеменник (Мухаммед-Салтан. — А. 3.) да познал силу божию… турской царь». Причины «нестроений» в Царьграде для Пересветова были еще в большей мере темой для раздумий, чем для Берсеня. Наконец, оба публициста говорили об отсутствии «правды» в Русской земле (ср. у Пересветова: «Вера, государь, християнская добра… а правды нет»)[1138].
Интерес к политическим проблемам и философии, к понятию «правды», о которой размышлял и Федор Карпов, ставит Берсеня Беклемишева в один ряд с мыслителями, овеянными гуманистическими настроениями.
Наконец, возможно, на соборе 1525 г. Максим, как и Берсень, обвинялся в «хуле» на великого князя («великого князя называл гонителем и мучителем нечестивым»)[1139] . Основываясь на показаниях Максима Грека о Берсене, данных им во время предварительного следствия, Н. А. Казакова считает, что между собеседниками «по вопросам политическим почти не было точек соприкосновения». Если сам Максим «ни разу не вышел за рамки благонамеренности по отношению к правительству, то второй отрицательно относился к политической линии правительства Василия III». Однако Н. А. Казакова не учитывает специфику источника, который она положила в основу своих наблюдений. В показаниях на следствии, конечно, Максим Грек старался изобразить себя верноподданным, а Берсеня — носителем крамолы. Поэтому о «благонамеренности» Максима и его разногласиях с Берсенем на основании материалов следствия говорить очень трудно[1140] .
Отвечая на подобное заключение, Н. А. Казакова и в последней работе продолжает утверждать, что «в правдивости (в целом, а не в частностях, конечно) передачи Максимом его высказываний в беседах с Берсенем вряд ли следует сомневаться». Однако доказательств этого вывода у исследовательницы явно недостаточно. В самом деле, по допросу получается, что Максим горячо сочувствовал укреплению великокняжеской власти. Н. А. Казакова приводит отрывки из сочинений Максима уже 30-х — начала 50-х годов, написанных им в заточении, показывающие, что публицист не чужд был подобным взглядам. Но ничего сходного в ранних произведениях, т. е. созданных Максимом еще на свободе, до 1525 г., нет. Наоборот, в «Послании» Василию III по поводу окончания перевода Толковой псалтыри Максим Грек развивает теорию гармонии светской и духовной власти, которая, по Н. А. Казаковой, представляла собой «несоответствие между системой политических взглядов Максима Грека и процессом государственной централизации»[1141].
Максим Грек оговорил не только Берсеня, но и Федора Жареного, который якобы ему пожаловался, что «государь, по моим грехом, пришол жесток, а к людям немилостив».
Об итогах процесса нам известно по четырем летописным сообщениям. В Вологодско-Пермской летописи говорится, что зимой 1525 г. великий князь велел отсечь голову у «боярина своего» Берсеня «на Москве на реке», а у Жареного вырезать язык (за «охульные слова»). Савва и Максим были сосланы в Иосифов монастырь под надежную охрану их злейших врагов[1142] .
В Типографской летописи о казни Берсеня сказано после сообщения о назначении в Троицкий монастырь Арсения Сахарусова (январь) и прощении князя И. М. Воротынского[1143]. Как известно, И. М. Воротынский дал поручную запись в феврале 1525 г. Поэтому когда в летописи сообщалось, что «того ж месяца бысть у великого князя собор с митрополитом» на Максима Грека, то следует этот собор датировать февралем 1525 г. По Типографской летописи, Максим Грек послан был в Иосифов монастырь, а Савва — «на Возмище» (в Возмицкий Волоколамский монастырь). Вместе с тем сообщается, что «того же месяца» и «в том же деле»
Василий III велел казнить Ивана Беклемишева, а также вырезать язык у «крестового дьяка» Ф. Жареного, наказав его кнутом (торговой казнью)[1144].
В Пафнутьевском летописце сохранилось самое подробное сообщение о том, что в 1524/25 г. Василий III «довел…измену» на Савву и Максима Греков. Это известие было разобрано выше. К этому прибавлено, что Даниил с Освященным собором «довел на них ересь». С ними «в совете» были И. Берсень, П. Муха Карпов и Ф. Жареный. Обвиненные «сказали на соборе во всем виноваты». После этого Василий III «над грекы показал милость», послал Савву в заточение «на Возмище», а Максима — в Иосифов, келейника Афанасия — в Пафнутьев, «а Берсеня велел казнити главною казнию, а Муху велел в темнице заключити, а Жареному велел язык вырезати».
В Холмогорской летописи говорится лапидарно: «Того ж лета поймал князь великий Максима Святогорца. Того ж году Берсеню головы отсекл»[1145].
Итак, Максим Грек судился дважды: светским и духовным судами (соборами). На втором (состоялся он в апреле — мае 1525 г.)[1146] осуждена была его ересь. Соборы, очевидно, происходили «со скрипом». В среде духовенства не было единодушного мнения по отношению к ереси (мнимой) Максима. Чтобы усилить позицию иосифлян, Даниил в это время на место отставленных иерархов из среды нестяжателей назначает близких к нему лиц. Вместо покинувшего после 1522 г. коломенскую епархию Тихона епископом стал племянник Иосифа Волоцкого Вассиан Топорков (2 апреля 1525 г.), а вместо вологодского епископа Пимена — игумен кирилло-белозерский Алексий (9 апреля). По Строеву, только до 1525 г. упоминается близкий к нестяжателям архиепископ Иоанн Ростовский. Его вакансия (как и другого архиепископа — Новгородского) оказалась во время соборов свободной. В итоге к апрелю — маю 1525 г. оставалось только три иерарха, которые занимали свои посты при Варлааме: верный сторонник иосифлян Досифей Крутицкий, Геннадий Суздальский и Иосиф Смоленский.
«Перебирались людишки» и среди настоятелей крупнейших монастырей. В феврале 1521 г. игуменом Троице-Сергиева монастыря назначен был старец Белозерской пустыни Порфирий. Но в сентябре 1524 г. он ходатайствовал за опального Шемячича и поэтому был удален со своего поста[1147]. Деятельным участником Освященного собора был в 1522 и 1525 гг. архимандрит Симонова монастыря Герасим Замыцкий (с 1520 г.). Он умер «на покое» в Иосифовом монастыре, что
