вину и то, что он не сообщил о злокозненных планах Искандера, и сомнительных разговорах такого типа: «Ратует князь великий Казань, да неколи ему будет и сором, турскому ему не молчати… Быти на той земле Рустей салтану турскому, зане же салтан не любит сродников царегородских». Вероятно, Максим говорил, что если Василий III не пойдет войной на Порту, а ограничится борьбой за Казань, то турецкий султан сам может завоевать Россию. Максим также якобы говорил: «Князь великий Василей выдал землю крымскому царю, а сам, изробев, побежал. От Турского ему как не бежати? Пойдет Турской, и ему либо Казань дати, или побежати»[1123]. Максим с горечью говорил о бегстве Василия III от Мухаммед-Гирея в 1521 г. и боялся возможности повторения этого в случае войны с Турцией[1124]. Он также признался, что говорил келейнику Афанасию: «Быти на той земле Русской турскому салтану, зане же салтан не любит от роду царегородских царей». Эти слова якобы сказаны были «бережения для, чтобы князь великий от него (султана. — А. 3.) берегся»[1125].
Как известно, на турок всячески натравливали Василия ш папа и император. Одно из лиц, близких к Максиму (толмач Власий), в свое время посылался в составе миссии к императору и был хорошо знаком с Герберштейном. Несмотря на старания имперского посла, московский государь не дал себя втянуть в антитурецкую авантюру. В обстановке крымской активности союз с Поргой был жизненно необходим России. Василий III готов был не обращать внимания на церковные разномыслия Максима с митрополитом, но его самостоятельная линия поведения в вопросах внешней и внутренней политики (вопрос о втором браке) привела к тому, что великий князь решил отдать Грека в руки клерикального и светского правосудия.
Крымско-турецкий вопрос теснейшим образом переплетался с династическим. Дело в том, что князь Юрий подозревался в сношениях с татарами. Прилегавший к его владениям Сурожек находился в распоряжении татарских царевичей. Некоторое время после смерти Менгли-Гирея владел «княж» Юрьевским Звенигородом Абдул-Латиф (до своей смерти в ноябре 1518 г.)[1126]. В Звенигороде еще в 1504 г. была Дмитриевская слободка, «что за татары», много «численных земель и ордынских» (как, впрочем, и в Рузе)[1127]. Позднее, в начале 1532 г., в Литве распространились слухи, что князь Юрий находился в контакте с «Заволской ордой»[1128]. И для этого, возможно, были некоторые основания. Один из воевод князя Юрия, Василий Иванович Шадрин, с осени 1516 по весну 1518 г. находился в крымском плену. Но в это время он сумел приблизиться к ханскому двору и был кем-то вроде неофициального русского представителя в Крыму[1129]. Конечно, вряд ли при этом он забывал князя Юрия.
Но вернемся к февральскому следствию 1525 г. После Максима Грека показания давал его келейник Афанасий. Именно он сообщил имена тех, кто «прихожи были к Максиму». Он же выделил из их среды Берсеня: ибо только «коли к нему придет Берсень, и он нас вышлет тогды всех вон, а с Берсенем сидят долго один на один». Это показание также ухудшало положение Берсеня и фактически оправдывало всех остальных, которые просто «спиралися меж себя о книжном»[1130] .
После этого лица, ведшие следствие, снова обратились к Максиму Греку с вопросом о том, что же являлось темой его разговоров с Берсенем. Максим оказался многоречив.
Примерно год тому назад, когда Берсень был в опале, он, по словам Максима, приходил к нему. Грек спросил его: «Был лы еси сего дни у митрополита». Очевидно, Максим считал, что Берсень должен был побывать у Даниила, чтобы попросить его ходатайствовать за себя перед великим князем. На это Берсень с горечью сказал: «Яз того не ведаю, есть ли митрополит на Москве». Ведь от Даниила не дождешься никаких «учительных слов» да он и «не печялуется ни о ком». Вместо печалования Даниил поступил как клятвопреступник, давши опасную грамоту Шемячичу, который тем не менее был «пойман» в Москве. Берсень и самого Максима спрашивал: «Какую пользу от тебя взяли?» Вель «пригоже было нам тебя въспрашивати, как устроти государю землю свою и как людей жаловати и как митрополиту жити».
И опять Максим допустил бестактность. Не отрицая впрямую слов Берсеня, он сказал только, что «у вас, господине, книги и правила есть, можете устроитися». Но всякое превознесение деятельности Максима могло вызвать чувство негодования у московского государя. Когда у Максима спросили, к чему бы это вел подобные речи Берсень, он добавил к сказанному еще более крамольные слова своего приятеля: «Добр-деи был отец великого князя Васильев князь великий Иван и до людей ласков… а нынешней государь не по тому, людей мало жалует; а как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася; а дотоле земля наша Русскаа жила в тишине и миру». Во всем виновата София: как она пришла на Русь «с вашими греки, так наша земля замешалася и пришли нестроениа великие, как и у вас во Царегороде при ваших царех».
Из этих слов видно, что Берсень был сторонник того курса, который осуществлялся при Иване III в кругу противников Софии, т. е. в кругу Дмитрия-внука (Федора Курицына и других вольнодумцев). Греки были не только врагами Дмитрия-внука, но и русских реформаторов из его окружения. Берсень разделял программу мира с Литвой (как Патрикеевы и Ряполовский, заключившие в 1494 г. мир с Великим княжеством Литовским). О «нестроениях» в Царьграде много размышлял и сам Максим Грек, а позднее И. С. Пересветов. Наконец, выпячивая в рассказе Берсеня «антигреческую» тему, Максим Грек как бы стремился отделить себя от своего прежнего друга и предстать вполне благонадежным человеком.
Максим Грек изложил конкретно причины неудовольствия Берсеня внутренней политикой Василия III. Берсень печалился, что «ныне в людех правды нет»[1131]. Все это из-за того, что были нарушены старые обычаи: «Которая земля переставливает обычьи свои, и та земля недолго стоит; а здесь у нас старые обычьи князь велики переменил; ино на нас которого добра чяяти?» Сам Берсень считал, что «лутче старых обычяев держатися, и людей жаловати, и старых почитати». При этом он говорил: «Государь-деи упрям и въстречи против собя не любит, кто ему въстречю говорит, и он на того опалается; а отец его князь велики против собя стречю любил и тех жаловал, которые против его говаривали». На следствии Берсень утверждал, что он «тех речей не сказывал». Но в целом его «речи» звучат весьма правдоподобно.
Возмущался Берсень и тем, что «ныне-деи государь наш, запершыся, сам третей у постели всякие дела делает». По его представлению (как позднее и по мысли Курбского), великий князь должен привлекать мудрых советников для того, чтобы разумно править страной. Максиму Греку он говорил: «Ты человек разумной и можешь нас ползовати, и пригоже было нам te6n въспрашивати, как устроити государю землю свою, и как людей жаловати, и как митрополиту жити». У нас нет прямых сведений об отношении Берсеня к разводу Василия III. Но второго брака великого государя он мог опасаться уже потому, что подобный случай с отцом Василия III, по его мнению, принес Русской земле одни беды.
Внешнеполитическая программа Берсеня была очень выразительна и определенна: она заключалась в настойчивом призыве к миру с соседними державами. «Ныне, — говорил он, — отвсюды брани, ни с кем нам миру нет, ни с Литовским, ни с Крымским, ни с Казанью, все нам недрузи, а наше нестроенье»[1132]. Он, по словам Федьки Жареного, был крайне недоволен постройкой Васильсурска, ибо это явится препятствием к миру с Казанью («поставил на их стороне лукно, ино как ся с ними (казанцами. — А. 3.) помирити»). Если уж строить города, то на своей стороне, тогда и мир будет[1133]. Из тех же соображений Берсень недоволен был присоединением Смоленска («как Смоленеск жо город взял, а люди тамо, ино нелзе миру быти»). Правда, Берсень категорически отрицал, что он говорил Федьке речи «про город». Но и Максим передавал разговор с Берсенем, из которого он узнал, что тот говорил «въстречю… о Смоленьску», в результате чего взбешенный великий князь сказал: «Пойди, смерд, прочь, не надобен ми еси». Прямым диссонансом мирной программы Берсеня звучат его слова, сказанные по случаю приезда турецкого посла Скиндера: «На что нам его (турецкого султана. — А. «?.) дружба? Лугши было с ним не дружитися»[1134]. Н. А. Казакова считает эту реплику не следствием принципиальной враждебности Берсеня к Турции, «а скорее одним из проявлений раздражения против правительства и стремления осуждать все его действия»[1135]. Впрочем, может быть, в данном случае просто покривил душой Максим Грек, передавая смысл своей беседы с Берсенем. Обвиняя своего старого приятеля в недружелюбном отношении к Турции (как и в брани по адресу Василия III), Максим Грек явно надеялся, что ему удастся утопить Берсеня и самому выйти сухим из воды.
Рассуждения Берсеня в пересказе Максима Грека В. О. Ключевский рассматривал как «философию
