последующим триумфом на протяжении двадцати лет его жизни, была известна всем и каждому.

— А сейчас, прежде чем мы освободимся, — сказал доктор Найси, — мне хотелось бы немного рассказать вам о типе шизофрении, называемом «Магна Матер».

— Хорошо, — согласился я, — мне бы очень хотелось услышать об этом побольше.

— На самом деле я питаю к данному предмету особый интерес, — пояснил доктор Найси. — Я написал несколько монографий на эту тему. Вам известна теория Андерсона, отождествляющая каждый подтип шизофрении с подтипом религии.

Я кивнул. Точка зрения Андерсона на шизофрению популяризовалась почти в каждому толстом журнале Америки: это была всеобщая мода.

— Первоначальная форма, которую принимает шизофрения — гелиоцентрическая форма, культ Солнца, где оно обожествляется и фактически рассматривается как символ отца пациента. Вы этого не испытывали. Гелиоцентрическая форма — самая примитивная и перекликается с самой ранней из известных религий — культом Солнца, включая великий культ Солнца Римского периода, митраизм, а также ранний персидский культ — культ Мазды.

— Да, — сказал я, кивая головой.

— А сейчас о форме «Магна Матер», которая была обнаружена у вас, — это был всеобъемлющий культ женского начала в Средиземноморье, во времена Микенской цивилизации. Астар — та, Кибела, Аттис, после чего, позже — Афина… и, наконец, Дева Мария. Вот что случилось с вами: ваша душа, которая является воплощением вашего подсознания, его архетипом, была спроецирована на окружающий мир, на космос, там была замечена и окружена поклонением.

— Понимаю, — сказал я.

— И это состояние ощущается как опасное, враждебное и невероятно исполненное силы, но все же привлекательное бытие. Воплощение всех противоположностей: оно вмещает в себя абсолют жизни, однако является смертью; всю любовь — однако является холодом; весь интеллект — однако подвержено деструктивному аналитическому стремлению, не творческому по своей сущности, которое тем не менее ощущается как источник творчества в чистом виде. Вот они, противоположности, дремлющие в подсознании, которые доминируют над опытом в целом, присутствующим в сознании. Когда противоположности испытывают напрямую, непосредственно, так, как это происходит с вами, их нельзя ни понять, ни разделаться с ними: в конечном итоге они разрушают ваше «я» и уничтожат его, по той причине, что, как вам известно, являются архетипами и не могут быть ассимилированы вашим «я».

— Понимаю, — сказал я.

— Итак, это сражение — грандиозная борьба сознательной психической деятельности за то, чтобы прийти к пониманию с его собственными коллективными аспектами, с его подсознанием, — и борьба эта обречена на провал. Архетипы подсознания должны испытываться не напрямую, а опосредованно, посредством души, и в мягкой форме, свободной от их биполярных качеств. Чтобы это произошло, вы должны совершенно по — другому относиться к своему подсознанию; при таком же положении дел, как сейчас, вы пассивны и ваше подсознание сильнее вас — это оно принимает решения, а не вы.

— Правильно, — откликнулся я.

— Ваше сознание было обессилено, следовательно, оно более не в состоянии действовать. У него нет власти, кроме той, которую оно черпает из подсознания, а в настоящий момент между ними существует раскол. Поэтому соотношение не может быть стабилизировано с помощью души, — заключил доктор Найси. — У вас относительно слабая форма шизофрении, но тем не менее это все — таки психоз, который необходимо лечить в Федеральной клинике. Мне хотелось бы снова увидеться с вами, когда вы вернетесь обратно из Канзас — Сити: я знаю, что улучшение в вашем состоянии будет феноменальным. — Он улыбнулся мне с искренней теплотой, и я улыбнулся ему в ответ. Он встал, протянул мне руку, и мы обменялись рукопожатием.

Путь в клиннику им. Кэзэнина, Канзас — Сити, был мне открыт.

На формальном допросе при свидетелях доктор Найси представил меня присутствующим, задавшим мне вопрос, существует ли какая — либо причина, препятствующая моей немедленной отправке в Канзас — Сити. Из — за этих сухих формальностей я уже было стал беспокоиться насчет финала моих заключений. Доктор Найси дал мне двадцать четыре часа на завершение моих дел, однако я отклонил его предложение, так как хотел отправиться немедленно. В конце концов мы сошлись на восьми часах. Персонал доктора Найси забронировал мне билет на самолет, а я уехал из Бюро на такси, чтобы вернуться в Онтарио, пока не настанет время отправляться в путешествие на восток.

Я велел таксисту везти меня в дом Мори, где оставил кучу своих вещей. Вскоре мы добрались туда, и я постучал в дверь.

Дома не оказалась никого, я попытался подергать за дверную ручку: дверь не была заперта. И я вошел в тихий, покинутый дом.

Там, в ванной, была кафельная мозаика, над которой трудилась Прис в ту первую ночь. Сейчас она была готова. Я немного постоял, уставившись на нее, поразительную по цветам и рисунку: там была и русалка, и рыба, и осьминог со светлыми глазами из обувных кнопок: она, в конце концов, закончила его.

Один голубой кусочек кафеля расшатался, и я, не повредив, выколупал его из мозаики, оттер липкий раствор с его обратной стороны и положил осколок в карман.

— На случай, если я забуду тебя, — подумал я. — Тебя и твою мозаику в ванной, твою русалку с розовыми сосками, многие твои милые и чудовищные создания, кишащие под водной гладью, в вечной и спокойной глубине… Прис сделала линию над моей головой, на высоте почти что восьми футов — над ней было синее небо, совсем немного неба: в этой творческой схеме оно не играло никакой роли.

И вдруг я услышал, как кто — то стучит и громко топает. Кто — то гнался за мной, однако я не двинулся с места. Подумаешь! Я ждал, и вдруг, тяжело дыша, ввалился Мори Рок: увидев меня, он встал как вкопанный.

— Льюис Роузен, — сказал Мори, — и в ванной…

— Я уже ухожу.

— Соседка позвонила мне в офис: увидела, как ты подкатил на такси и вошел в дом — она знала, что я на работе.

— За мной шпионили, — для меня это не было неожиданностью. — Они все так делают, куда бы я ни пошел. — Я продолжал стоять, держа руки в карманах и глазея на разноцветную стенку.

— Она просто подумала, что я должен об этом знать. Я так и подумал, что это, наверное, ты. — Наконец он заметил мой чемодан и вещи, которые я собрал. — Ты и правда опупел: только что вернулся из Сиэтла, — постой — ка, когда же ты прилетел — то? Кажется, не ранее чем сегодня утром, и уже собираешься куда — то еще.

Я сказал:

— Мне надо ехать, Мори, это закон.

Он уставился на меня, и челюсть у него стала отвисать, наконец он вспыхнул:

— Прости меня, Льюис, я хочу сказать — за то, что я сказал, что ты опупел…

— Да все в порядке, но ты прав. Сегодня я не справился с тестами. Члены комиссии уже меня обслужили…

Закрыв наконец рот, он проворчал:

— Кто тебя туда отправил?

— Отец с Честером.

— Мать твою! Родная кровь…

— Они спасли меня от паранойи. Послушай, Мори, — я повернулся к нему лицом, — ты не знаешь, где она?

— Ей — богу, Льюис, если бы знал, то сказал бы тебе. Несмотря на то что тебя записали в психи.

— Знаешь, куда они меня отправляют на лечение?

— В Канзас — Сити? Я кивнул.

— Может быть, ты ее там найдешь. Возможно, психиатрическая служба уже ее сцапала и отправила обратно, а мне об этом забыли сообщить.