— Конечно хочу. Тем более что сегодня четверг.

В четверг выходили «Анклюм» и «Эспуар-магазин», которая слилась с «Бо жур». Надин не желала упустить такой прекрасный случай повозмущаться.

Они купили кучу газет и направились к лесу. Надин не разговаривала за рулем, она была очень прилежна. Анри дружелюбно взглянул на ее упрямый профиль. Он находил ее трогательной, когда она на чем-то сосредоточивалась с такой серьезной увлеченностью. Именно это умилило его, когда он снова стал встречаться с ней, — ее необузданная добрая воля. «Знаешь, я изменилась», — сказала она ему в первый день. Не так уж сильно она изменилась, однако поняла: что-то у нее не ладится, и решила измениться к лучшему, Анри хотел помочь ей. Он подумал, что если сделает Надин счастливой, то избавит ее от той смутной озлобленности, которая отравляла ей жизнь; раз уж ей так хотелось, чтобы он женился на ней, Анри решил жениться: он достаточно был привязан к ней, чтобы попытать счастья. Странная девушка! Надин всегда хотелось с бою взять то, что ей и так согласны были дать. Анри не сомневался, что она подстроила свою беременность, сплутовав с датами, чтобы навязать ему свою волю; а после этого, разумеется, убедила себя, что, поставив Анри перед свершившимся фактом, лишь помогла ему осознать его истинные желания. Он в недоумении взглянул на нее. Надин отличало неисчерпаемое вероломство, но и большая проницательность; в глубине души она наверняка сомневалась в том, что он действовал по доброй воле; в значительной степени именно поэтому ему не удалось сделать ее счастливой: она говорила себе, что он не любит ее по-настоящему, и сердилась на него за это. «Может, лучше было бы объяснить ей, что я всегда ощущал себя свободным, потому что не обманывался», — подумал Анри. Однако Надин почувствует себя страшно униженной, если узнает, что ее разоблачили; она будет убеждена, что Анри презирает ее и женился из жалости. Ничто не могло причинить ей большую боль; она не любила и когда ее осуждали, и когда осыпали слишком щедрыми подарками. Нет, если сказать ей правду, это ничему не поможет.

Надин остановила машину на берегу пруда.

— Это действительно хороший уголок: в будни здесь никогда никого не бывает.

— В воде будет еще лучше, — сказал Анри.

Она проверила, удобно ли устроена Мария, и они разделись; под полотняным платьем на Надин было очень тесное зеленое бикини. Ноги ее стали не такими тяжелыми, как раньше, а груди остались по- прежнему юными.

— Ты отменная красотка! — весело сказал он.

— О! Ты тоже еще ничего, — со смехом отвечала она.

Они побежали к пруду. Надин плыла на животе и величаво держала голову прямо над водой, казалось, она несла ее на подносе. Ему очень нравилось ее лицо. «Я привязан к ней, — подумал он. — Даже очень привязан: так, может, это и есть любовь?» Однако что-то настораживало его в Надин: ее недоверие, ее обиды, злая воля, враждебное одиночество, в котором она упрямо замыкалась. Но, возможно, если бы он больше любил ее, она стала бы более открытой, более радостной, более милой. Словом, настоящий порочный круг. Ни любви, ни доверию не прикажешь. Ни один из них не мог начать первым.

Они долго плавали, потом легли на солнце. Надин достала из сумки пакет с бутербродами. Анри взял один.

— Знаешь, — сказал он через какое-то время, — я думал о том, что ты рассказала мне вчера о Сезенаке. Не могу с этим смириться. Речь действительно идет о Сезенаке, Венсан в этом уверен?

— Абсолютно уверен, — ответила Надин. — Венсан потратил год, но в конце концов разыскал людей и заставил их говорить. Сезенак осуществлял переход через границу и выдал немцам тьму евреев, это точно он.

— Но зачем? — удивился Анри.

Ему слышался восторженный голос Шанселя: «Я привел к тебе лучшего своего товарища». Он снова видел красивое лицо, суровое и ясное, которое сразу же внушало доверие.

— Думаю, из-за денег, — сказала Надин. — Никто не подозревал, но он, должно быть, уже тогда употреблял наркотики.

— А почему он к ним пристрастился?

— Этого я не знаю, — отвечала Надин.

— Где он теперь?

— Венсану очень хотелось бы это знать! В прошлом году, узнав, что тот связан с полицией, он выгнал Сезенака и с тех пор потерял его след. Но он его найдет, — добавила она.

Анри стал есть бутерброд. Он не хотел, чтобы нашли Сезенака. В случае неприятностей Дюбрей пообещал ему клятвенно подтвердить, что он прекрасно знал Мерсье; вдвоем они наверняка добьются своего, но лучше все-таки, чтобы эта история никогда больше не всплывала.

— О ком ты думаешь? — спросила Надин.

— О Сезенаке.

Он не рассказывал Надин о деле Мерсье. Конечно, она никогда не выдала бы секрет, однако не располагала к откровениям: она проявляла слишком много любопытства и выражала слишком мало сочувствия. А чтобы примириться с подобной историей, требовалось много сочувствия: несмотря на снисходительность Дюбрея и Анны, Анри всегда вспоминал о случившемся с чувством неловкости. Впрочем, он добился, чего хотел. Жозетта не покончила с собой, она стала восходящей звездой, о которой много говорили; каждую неделю в той или иной газете можно было видеть ее фотографию.

— Сезенака найдут, — повторила Надин.

Она развернула газету; Анри тоже взял одну. Пока он находился во Франции, он не мог не просматривать газет, хотя охотно без них обошелся бы. Господство Америки над Европой, успех РПФ^{129}, массовое возвращение коллаборационистов, просчеты коммунистов — все это скорее угнетало. В Берлине дела не налаживались, не сегодня завтра вполне могла разразиться война. Анри снова упал на спину и закрыл глаза. В Порто-Венере он не раскроет ни одной газеты. Зачем? Раз ничему нельзя помешать, не лучше ли со всей беспечностью воспользоваться остатком своих дней. «Это возмущает Дюбрея, однако сам он считает разумным жить так, словно нам никогда не суждено умереть, выходит, все едино, — думал Анри. — Зачем готовиться? В любом случае никто никогда не бывает готов, и в то же время все мы достаточно к этому готовы».

— Невероятно, какой успех они создают жалкой книге Воланжа! — сказала Надин.

— А как же иначе: в настоящий момент вся пресса — правая, — заметил Анри.

— Даже правые далеко не все идиоты.

— Но им так нужен шедевр! — сказал Анри.

Книга Воланжа была на редкость убога; однако он выдвинул весьма хитроумный лозунг: «Интегрировать зло». И получалось, что быть коллаборационистом означало испить из живительных источников ошибки; линчевание в Миссури — это грех и, следовательно, Искупление; да будет благословенна Америка за все свои преступления и да здравствует план Маршалла. Наша цивилизация преступна: это самое высокое признание ее славы. Стремиться сделать мир более справедливым — какая грубость!

— Представь себе, мой ненаглядный, какую трепку они тебе зададут, когда выйдет твой роман! — сказала Надин.

— Представляю! — ответил Анри и зевнул. — Ах, это уже не смешно! Я заранее вижу статьи Воланжа и Ленуара. Хотя знаю, что скажут и другие, те, кто считает себя беспристрастным.

— Что? — спросила Надин.

— Они поставят мне в упрек то, что я не написал ни «Войну и мир», ни «Принцессу Клевскую»^{130}. Заметь, что в библиотеках полно книг, которых я не писал, — весело добавил он. — Но почему-то всегда называют именно эти две.

— Когда Мован рассчитывает издать тебя?

— Через два месяца, в конце сентября.

— Незадолго до нашего отъезда, — сказала Надин. Она потянулась. — Мне хотелось бы уже быть там.

— Мне тоже, — отозвался Анри.

Нехорошо было бы бросить Дюбрея одного; он понимал, что Надин хотела дождаться возвращения