враждебный вид, но я не знала, как с ним быть. Я бродила в растерянности по празднеству, на которое не была приглашена, и глаза мои наполнились слезами. Я сжала губы. «Нет, не хочу плакать. На самом деле я не плачу, — говорила я себе. — Это ночные огни дрожат во мне, и их мерцание, сгущаясь, превращается в соленые капли на моих ресницах. Потому что я здесь, потому что не вернусь сюда, потому что мир чересчур богат, чересчур беден, прошлое слишком тяжело, слишком легковесно; потому что я не могу превратить в счастье эту прекраснейшую минуту, потому что моя любовь умерла, а я пережила ее».

Я взяла такси и очутилась на углу аллеи, заставленной мусорными ящиками; в темноте я наткнулась на первую ступеньку лестницы; вокруг газового резервуара сиял красный венец, вдалеке просвистел поезд. Я открыла дверь; в комнате горел свет, но Льюис спал; я разделась, выключила свет, проскользнула в кровать, где мне недавно пришлось так плакать. Откуда я взяла столько слез? Зачем? Внезапно не осталось ничего, что заслуживало бы рыданий. Я прижалась к стене; меня так давно не согревало тепло Льюиса, что, казалось, какой-то незнакомец уступил мне из жалости часть своего убогого ложа. Он пошевелился, вытянул руку:

— Вы вернулись? Который час?

— Полночь. Мне не хотелось приходить раньше вас.

— О! Я был здесь уже в десять часов. — Он совсем проснулся. — Какой печальный дом, правда?

— Да. Похоронный зал.

— Заброшенный похоронный зал, — добавил он. — Здесь полно призраков: несчастная проститутка, сумасшедшая, карманный вор, все те люди, которых я больше не увижу. Туда они не придут: мне нравится дом в Паркере, но он очень благоразумен. Здесь же...

— Здесь существовала магия, — сказала я

— Магия? Не знаю. Но, по крайней мере, приходили люди, что-то случалось. Лежа в темноте на спине, он вспоминал вслух дни и ночи, проведенные в

этой комнате, и сердце мое сжалось. Его жизнь казалась мне поэтичной, как Филиппу жизнь индейцев, но для него — какое суровое испытание! Сколько недель, сколько месяцев без единой встречи, без единого приключения, без чьего-либо присутствия! На какой-то миг он понадеялся было избежать одиночества и осмелился пожелать чего-то другого, кроме безопасности, но был разочарован, страдал, потом опомнился. Я провела рукой по лицу: отныне глаза мои останутся сухими; я слишком хорошо понимала, что он не мог позволить себе роскошь сожаления или ожидания; я не желала быть занозой в его жизни. И даже не имела права о чем-то сожалеть или жаловаться, я вообще ни на что не имела права. Внезапно он включил свет и улыбнулся мне:

— Анна, вы провели не слишком плохое лето? Я колебалась.

— Оно было не лучшим в моей жизни.

— Я знаю, — сказал он, — знаю. И есть много вещей, о которых я сожалею. Иногда вы думали, что я относился к вам свысока или враждебно; это вовсе не так. Но временами в груди у меня что-то сжималось. Я дал бы скорее умереть всему миру и себе вместе с ним, чем сделал бы хоть единый жест.

— Я тоже знаю, — сказала я. — Думаю, это уходит корнями в далекое прошлое и, наверное, связано с тем, что у вас была слишком суровая юность, ну и, конечно, с детством.

— Ах, только не вздумайте проводить психоанализ! — сказал он со смехом, но уже настороже.

— Нет, не бойтесь. Но я помню, когда два года назад в клубе «Делиса» я хотела вернуть вам кольцо и уехать в Нью-Йорк, вы сказали мне после: «Я не смог бы выдавить из себя ни слова...»

— Я так сказал? Какая у вас память!

— Да, у меня хорошая память, — заметила я. — Но это не помогает. Вы не помните, что в тот вечер мы занимались любовью без единого слова, у вас был чуть ли не враждебный вид, и я спросила: «Питаете ли вы, по крайней мере, дружеские чувства ко мне?» Тогда вы прижались к стене и ответили: «Дружеские чувства? Но я люблю вас!»

Я изобразила его надменный тон, и Льюис расхохотался:

— Это кажется нелепым?

— Вы так сказали, и именно таким тоном.

Устремив глаза в потолок, он прошептал непринужденно:

— Быть может, я все еще люблю вас.

Несколькими неделями раньше я жадно ухватилась бы за эту фразу, с ее помощью я попыталась бы возродить надежду, но теперь она не нашла у меня отклика. Естественно, что Льюис задавался вопросом о состоянии своей души, можно было и дальше играть словами; но в любом случае нашей любви пришел конец, он знал это, и я тоже.

В последние дни мы не говорили ни о прошлом, ни о будущем, ни о наших чувствах: Льюис находился рядом, и я — подле него, этого было достаточно. А так как мы ничего не просили, нам ни в чем не было отказа: мы могли бы считать себя щедро вознагражденными. Возможно, так оно и было. В ночь моего отъезда я сказала:

— Льюис, я не знаю, перестану ли я вас любить, но знаю одно: вы останетесь в моем сердце на всю жизнь.

Он прижал меня к себе:

— А вы в моем — на всю жизнь.

Увидимся ли мы когда-нибудь? Я не хотела больше спрашивать себя об этом. Льюис проводил меня в аэропорт, он простился со мной у входа, наспех поцеловав, и я осталась в одиночестве. Перед самой посадкой в самолет служащий вручил мне картонную коробку, в которой под покровом шелковистой бумаги лежала огромная орхидея. Когда я прилетела в Париж, она еще не завяла.