Внимательно меня выслушав, Льюис покачал головой:

— Все не так просто!

— Знаю, — сказала я. — Если любишь, то уже несвободен. Однако совсем не одно и то же — любить кого-то, кто считает, что имеет на вас права, или того, кто не чувствует за собой никаких прав.

— О! Мне было бы совершенно безразлично, если бы женщина считала, будто имеет на меня права, которых я за ней не признаю, — отвечал Льюис. И добавил: — Не будем больше говорить об этом. Когда говоришь, то все только путаешь.

— Молчать — значит тоже все путать, — возразила я. И наклонилась к нему: — Есть одна вещь, о которой я хочу вас спросить: вы сожалеете, что встретили меня?

— Нет, — сказал он. — Будьте покойны. Никогда я об этом не пожалею. Его тон придал мне отваги:

— Льюис, мы ведь увидимся снова? Он улыбнулся:

— Вернее ничего нет на свете.

В душе моей возродилась надежда. Я знала, что моя речь не вполне его убедила; и в самом деле, разве не лицемерие говорить ему о свободе, требуя от него в то же время не прогонять меня из сердца. «Но довольно и того, — убеждала я себя, — чтобы он не упорствовал в своей досаде, и я докажу ему, что наша любовь может быть счастливой». Наверняка я уже затронула в нем чувствительную струну, либо его обиды улетучились, как только он их высказал, ибо после обеда он повел меня в Кони-Айленд и был так же весел и ласков, как в самые лучшие дни. Внезапно у него нашлось множество всяких вещей, о которых ему хотелось рассказать мне: о литературной жизни в Нью-Йорке, о людях, о книгах; он говорил не переставая, словно мы только что встретились с ним. И если бы он сказал «Я люблю вас», в ту ночь я могла бы подумать, что все осталось в точности как прежде.

— Вы действительно не имеете ничего против того, чтобы поехать к Марри? — не без сомнения спросил он меня в понедельник.

— Решительно ничего: мне это интересно.

— Тогда поедем сегодня вечером. Я с удивлением смотрела на него.

— Мне казалось, у вас здесь много дел? Льюис рассмеялся:

— Я их не сделаю.

На следующее утро с четой Марри мы пили кофе в просторной комнате с широкими окнами; дом стоял в стороне от деревни, на скалистом выступе, синева небес и шум моря проникали в окна. Льюис говорил, не умолкая ни на минуту, успевая в то же время поглощать поджаренные ломтики хлеба с маслом: при виде радостного выражения его лица можно было подумать, что наконец-то осуществилась самая заветная его мечта. Надо признать, что все было безупречно: место, время, breakfast {Завтрак (англ.)}, улыбка наших хозяев; однако чувствовала я себя неловко. Несмотря на всю свою любезность, Эллен внушала мне робость; ее неброская элегантность, прелесть ее домашней жизни, двое пышущих здоровьем ребятишек свидетельствовали о том, что она превосходная молодая мать семейства: женщины, которые так удачно сочетают все детали своего существования, всегда немного пугали меня. И вот теперь я попаду в плотное кольцо этой жизни, где мне нет места: я ощущала себя привязанной и в то же время плывущей куда-то в сторону.

Мальчику было восемь лет, его звали Дик: он сразу же проникся великой дружбой к Льюису и проводил нас по крутой тропинке к маленькой бухточке у подножия скал. Льюис все утро играл с ним в мяч — и в воде, и на песке. Я плавала, читала, мне не было скучно, но я по-прежнему спрашивала себя: «Что я здесь делаю?» После обеда Марри повез нас на машине вдоль берега; Эллен с нами не было. Вернувшись, мы с Льюисом долгое время провели за виски вдвоем в той самой просторной комнате; я вдруг осознала, что нам часто предстоит оставаться одним: Марри собирался целыми днями сидеть за пишущей машинкой, а у Эллен явно не было ни минуты для себя. Выпив глоток виски, я почувствовала себя хорошо.

— Какой красивый край! — сказала я. — И как Марри любезен! Я довольна.

— Да, здесь хорошо, — согласился Льюис.

По радио звучала старая мелодия, мы молча слушали ее какое-то время. Лед позвякивал у нас в стаканах, доносился смех ребятишек, к запаху моря примешивался приятный аромат сладких пирожков.

— Вот как следует жить! — сказал Льюис. — Свой собственный дом, жена, которую любят не слишком сильно и не слишком мало, дети.

— Вы думаете, что именно так Марри привязан к Эллен? Не слишком сильно и не слишком мало? — с любопытством спросила я.

— Это сразу видно, — ответил Льюис.

— А она? Как любит его она? Льюис улыбнулся:

— Думаю, слишком сильно и слишком мало, как все женщины.

«Он снова на меня сердится», — с грустью подумала я. И наверняка это из-за той мимолетной мечты о семейном счастье, которая осенила его сейчас.

— Вы думаете, что были бы счастливы таким образом? — спросила я.

— По крайней мере, я никогда не был бы несчастен.

— Необязательно. Есть люди, которые делаются несчастными, оттого что не чувствуют себя счастливыми: думаю, вы из их числа.

Льюис улыбнулся:

— Возможно. — Он задумался. — И все-таки я завидую Марри, что у него есть дети. Устаешь жить всегда один, для себя одного, в конце концов, все начинает казаться совершенно напрасным. Я любил бы детей.

— Ну что же, когда-нибудь вы женитесь и у вас будут дети, — сказала я. Льюис неуверенно посмотрел на меня.

— Это случится не завтра и не послезавтра, — сказал он. — Но позже, через несколько лет, почему бы и нет?

— Да, — улыбнулась я в ответ. — Почему бы и нет? Через несколько лет... Это все, чего я просила: несколько лет; для клятв в вечной любви я жила

слишком далеко и лет мне было слишком много; требовалось только, чтобы наша любовь просуществовала достаточно долго, чтобы тихо угаснуть, оставив в наших сердцах незапятнанные воспоминания и беспредельную дружбу.

Ужин был таким обильным, а Марри — таким сердечным, что я в конце концов освоилась. За кофе я находилась в приятном расположении духа, и тут пришли люди. В начале сезона отдыхающих в Рокпорте было еще мало, все они знали друг друга и жаждали увидеть новые лица; нам устроили торжественную встречу. Льюис быстро отошел от разговора, он помог Эллен готовить сандвичи и смешивать коктейли. Я старалась по мере сил отвечать на все вопросы, которыми меня осаждали. Марри завел разговор о взаимосвязи психоанализа и марксизма; на сей счет я знала больше других, и, так как они подталкивали меня, я много говорила. Когда мы оказались у себя в комнате, Льюис посмотрел на меня с любопытством.

— В конце концов я поверю, что в этой маленькой головке есть мозги, — сказал он.

— Неплохо было сымитировано, правда? — спросила я.

— Нет, у вас действительно есть мозги, — сказал Льюис. Он продолжал разглядывать меня, и в глазах его отражалось что-то вроде упрека: — Странно, никогда я не думал о вас как об умной женщине. Для меня вы совсем другое!

— С вами я чувствую себя совсем, совсем другой! — сказала я, бросившись в его объятия.

Как крепко он меня обнял! Ах, никаких вопросов больше не вставало! Он был рядом, и этого оказалось достаточно. Его ноги сплелись с моими, его дыхание, его запах, его сильные руки я ощущала на своем теле, он говорил «Анна!» прежним тоном, и, как прежде, его улыбка вместе с телом дарила мне его сердце.

Когда мы проснулись, небо и море сверкали. Мы взяли велосипеды супругов Марри и поехали в деревню; мы гуляли по мосту, долгое время смотрели на лодки, на рыбаков, на сети, на рыбу; я наслаждалась свежим запахом прилива, солнце ласкало меня, Льюис держал меня за руки, он смеялся.

— Прекрасное утро! — с воодушевлением сказала я.