одному. В этой атмосфере славословия Сталин, принявший к этому времени нелепое в данной ситуации звание генералиссимуса, видимо упивался властью и уверовал в свою непогрешимость. Это, однако, нисколько не примирило его с собственным, боготворившим его народом, не усыпило его подозрений. Казалось, он не мог спокойно жить и дышать в атмосфере внутреннего мира и созидания. Ему для вдохновения требовалось выискивать все новые и новые жертвы, чтобы натравливать на них своих одурманенных обожанием подданных. Очевидно, так он надеялся подстегивать энтузиазм людей, уставших от войны, от предшествующих ломок, от лившейся реками крови. Ему нужно было держать в постоянном напряжении колхозников, работавших на опустошенных войной землях фактически бесплатно (до начала пятидесятых годов они ничего не получали на трудодни), рабочих, которым приходилось с великим напряжением сил восстанавливать разрушенную промышленность. Шумом выдуманных битв с «врагами» Сталин стремился заглушить голос нищенской нашей жизни: нехватку продуктов и жилья, стоны обитателей ГУЛАГа, в число которых теперь влились сотни тысяч неосмотрительно вернувшихся на Родину бывших военнопленных, даже тех, кто сражался в партизанских отрядах во время войны. Им давали по двадцать пять лет решениями военных трибуналов. Этим же надеялись заглушить и страдания выселенных со своих мест чеченцев, ингушей, калмыков, немцев Поволжья, крымских татар, погибавших в степях Казахстана, в холодных просторах Сибири. Поистине возрождены были методы раннесредневековых властителей — Карла Великого, переселившего завоеванных им саксов во франкские земли на юге, или немецких тевтонских рыцарей, переселивших непокорных славян и прибалтов в старогерманские земли. Даже монголы Чингиз-хана, Батыя или Тамерлан не практиковали подобных экспериментов. Но наш «отец народов» не дрогнул перед тем, чтобы обвинить в предательстве целые народы со всеми их беззащитными стариками, женщинами и детьми, героями войны, раненными в боях. В то время как они налегке, без вещей и припасов, двигались на Восток, их сыновья, находившиеся в армии, продолжали сражаться «за Родину» и «за Сталина», не зная, что по его милости они утратили свою малую Родину. И над всем этим лились славословия великому вождю и отцу, бесстыдно их принимавшему.
Когда кончился страшный голод 1946 года, замаячили надежды на отмену карточек (они были отменены в 1947 году), пришло время снова начать охоту на интеллигенцию, столь необходимую, но столь же и ненавидимую Сталиным. Первый выстрел в 1946 году был произведен по журналам «Звезда» и «Ленинград», в первую очередь по Зощенко и Ахматовой. Дело повел Жданов, отныне ставший главным истребителем интеллигенции. В постановлении и в докладе, сделанном им в связи с этим, содержались грубые и недостойные слова поношения в адрес обоих писателей, причем не совсем ясно за что. Зощенко я любила с детских лет за веселье, неизменно вызываемое его смешными и вместе с тем горькими рассказами о современном, двадцатых — тридцатых годов мещанстве, а заодно и нелепых ситуациях, в которых часто оказывались рядовые граждане (чистка, баня). И тогда я чувствовала, что смех его, в общем-то добродушный, не несет никакого ущерба режиму, так же, например, как юмор Ильфа и Петрова, хотя имеющий и несколько другую направленность. Ахматову я знала тогда только по ранним ее стихам, тоненькие книжечки их хранились у мамы. Эти стихи казались мне слишком интимными, женскими. Однако обвинения, брошенные ей Ждановым, все равно воспринимались мною как оскорбительные, грубые, особенно по отношению к женщине. Эта расправа, поддержанная Союзом писателей СССР, со всеми последовавшими за ней проработками, была отвратительной, несправедливой по отношению к обоим авторам, вызывала общую тревогу. Стало ясно, что трагедия довоенных лет продолжается, что нет надежды на прекращение бесконечных, набегавших на нашу жизнь, волн страха.
Мною и Эльбрусом вновь овладело ощущение неуверенности, шаткости и незащищенности. Быть может, эта новая волна преследований и проработок стимулировалась и тем, что примерно в это же время, после речи Черчилля в Фултоне, началась «холодная война», что над страной висела атомная угроза (у нас еще не было атомной бомбы). А быть может, начиналась «артиллерийская подготовка» к так называемому «ленинградскому делу» А.А.Кузнецова, П.С.Попкова, Н.А.Вознесенского и многих других, разразившемуся в 1949 году. Ведь удар был направлен против Ленинграда, косвенно против ленинградской парторганизации, которая всегда оставалась костью в горле у Сталина.
Так или иначе, а новый тур «охоты на ведьм» начался. Самое ужасное заключалось в необходимости прорабатывать эти дикие измышления, публично клеймить «виновных», выражать свою солидарность с постановлениями. Все это было тошнотворно и отвратительно. Единственным утешением оставалось то, что «виновных» не арестовали.
В 1948 году последовала речь Жданова на очередной сессии Академии сельскохозяйственных наук, смешавшая с грязью советских ученых-генетиков, единомышленников давно уничтоженного Н.И.Вавилова. Начался полный разгром этой отрасли биологии, изгнание генетиков с работы, аресты и высылки, возвышение Т.Д.Лысенко, настоящего палача русской биологической науки. Войдя в доверие к Сталину и Жданову, набравший силу Лысенко с их помощью стал крушить напропалую, заменяя научных оппонентов своими ставленниками. Я ничего не понимала в биологии, но еще на школьной скамье слышала и читала про открытие Морганом и Менделем законов передачи наследственности, рассматриваемое как большое достижение науки. И все это теперь объявлялось «лженаукой», никому не нужной и даже вредной. Над генетиками измывались, высмеивали их за то, что они возятся с какой-то «мушкой-дрозофилой», переводя на свои пустые исследования государственные деньги. Биофак Московского университета был разгромлен. Во главе его поставили прихвостня Лысенко — И.И.Презента. Он разогнал всех настоящих ученых, насажал лысенковцев, упразднил генетику. Правда, довольно скоро Презент исчез, потихоньку, на тормозах были спущены все его новации, факультет кое-как восстановился. Здесь сработала негласная университетская автономия или, может быть, рутина, плохо принимавшая слишком быстрые новшества и часто спасавшая университет от конъюнктурных перехлестов. Немалая заслуга здесь и Ивана Георгиевича Петровского, известного математика и очень образованного человека, впоследствии ректора университета, который без шума, но настойчиво и упорно вел свою линию в университете. Однако сразу после сессии ВАСХНИЛ пришлось опять прорабатывать ее материалы на нашей кафедре, выносить свои одобрения — иначе было невозможно.
Затем грянуло уже упомянутое «ленинградское дело», унесшее много жизней. Опять стали действовать тройки, опять посыпались обвинения в шпионаже, заговорах. Опять появился страх неизвестно чего.
Все это воспринималось как зловещие симптомы, но говорить об этом с посторонними не рекомендовалось. Все замыкалось в узком кругу хорошо знакомых людей, порядочность которых была давно и надежно проверена. Даже анекдоты — этот никогда не увядающий фольклор — рассказывали только в узком кругу. И хотя до 1949 года аресты еще не приняли массового характера, липкий, холодный страх висел в воздухе и, казалось, вот-вот действительность прорвется новыми репрессиями. Именно в эти годы я до конца поняла безнадежность нашего будущего, лживость и тиранический характер советской общественной системы. Если в 1937–1938 годах еще сохранялась надежда на временность страшного мира, в котором мы жили, если в войну все отступило перед лицом страшной опасности, то теперь яснее становилось, что в рамках этой системы невозможны какие-либо изменения в сторону либерализации режима. Это прозрение наступало постепенно.
Круг наших друзей в то время был крайне узок. Во-первых, родственники: Соня, Дима и его молодая жена Галя, которые жили отдельно, но близко от нас и с которыми мы постоянно общались; Изочка, Женечка и Николай. В первые послевоенные годы они очень бедствовали, не имея собственного жилья. После капитуляции вермахта Николай, как архитектор, еще некоторое время оставался в Германии и даже вызвал туда Женю. Он работал там над памятником советскому воину-освободителю вместе со скульпторами, впоследствии очень известными, Л.Е.Кербелем и В.Е.Цигалем. Они вернулись в Москву только в 1946 году. Николай, прошедший всю войну, демобилизовался и поступил на работу в Министерство связи, где участвовал в строительстве радиоцентров. Это лишило его комнаты в общежитии трамвайщиков, и семья начала вновь скитаться по наемным квартирам, не имея своего угла. В 1947 году у Женечки наконец родился сын Юра, что, разумеется, осложнило квартирную проблему. Тем не менее, ютясь вчетвером в каморках разного размера, они жили весело, часто созывали гостей, и мы всей семьей бывали у них, а они у нас. Разумеется, в этой домашней среде можно было говорить о всех своих тревогах и печалях, будучи уверенным, что никто не предаст.
Другой круг общения — это друзья Эльбруса, художники и искусствоведы. Среди них первым был Толя Шпир, оставшийся нашим большим другом. Судьба обошлась с ним жестоко. В 1944 году, хотя в то
