меня провожать. Мы вышли и не спеша шли по их улице в направлении Ленинского проспекта. Вдруг началась гроза с сильнейшим ливнем. Мы переждали ее под крышей какого-то крылечка. И когда непогода пронеслась, пошли дальше, шлепая по лужам. После грозы воздух очистился, зелень вокруг заблагоухала, небо стало безоблачным и на нем сияли высокие, холодные звезды. Город, окутанный темнотой, казался милым и уютным. Мы говорили о нашем отъезде, о будущем страны, о том, что они тоже скоро будут в Москве. Роман Михайлович взял меня под руку и глядел на меня из-под поблескивающих очков ласковыми глазами. Он был тогда молод, строен, интересен. Последний раз я видела его таким и первый раз говорила с ним попросту, без стеснения. Оба мы одинаково ощущали радость этого тихого вечера, предвещавшего скорую победу и, как тогда казалось, новую, совсем иную, чем прежняя, жизнь. Мы распрощались у нашего дома. Он, как всегда, церемонно поцеловал мою руку, и я рассказала ему, как смешно было мне, когда он делал это на лестнице в оледенелом пединституте. Мы вместе посмеялись на прощание и расстались. Почему-то этот тихий прощальный вечер остался в моей памяти, хотя ни до ни после этого я никогда не дружила с Романом Михайловичем, а позднее даже стала считать его дурным человеком. Но в этом вечере был своего рода «момент истины», какого-то раскрытия запертых на замок душ и какое-то ожидание неизвестного будущего, на мгновение расковавшее нас.

В Москву мы ехали уже не в товарном, а в пассажирском спальном вагоне. На дорогу нам выдали сухой паек, на станциях кормили горячей едой. Но ехали мы долго, — дней десять-двенадцать. В пути узнали о нашей победе в страшных танковых сражениях на Курской дуге, о быстром отступлении немцев. Теперь уже стало ясно, что хребет немецких армий переломлен окончательно и бесповоротно, что немцы больше не смогут угрожать Москве, что теперь мы погоним их назад, на Запад, как мне мечталось летом 1942 года в Томске. Настроение у всех было приподнятое. Правда, Лешенька заболел в дороге желудком и кормить его было трудно. Но впереди нас ждал дом — Москва, Эльбрус, и чем ближе мы подъезжали к ней, тем дальше уходили мои сомнения и росли надежды на новое, мирное счастье.

Приехали мы в Москву в тот день, когда был опубликован приказ Ставки о разгроме немцев под Воронежем, Курском, Орлом и вечером прозвучал первый салют победы с иллюминацией. Прибыли же мы теплым, но хмурым утром. Поезд тихо подошел к платформе Казанского вокзала, и Эльбрус встретил нас на перроне. В неярком свете этого дня он выглядел усталым, похудевшим и все же счастливым и радостным. Он ужаснулся от вида мамы и Леши, сильно исхудавших в дороге, и удивился и восхитился моим прекрасным видом. Везти вещи до дому, хотя их и было не так много, городским транспортом нам оказалось не по силам. Мы отправили маму с Лешей и Изой на метро, а сами — я, Женя и Эльбрус — наняли носильщика с ручной тележкой и, погрузив на нее наш скарб, пошли вместе с ним пешком от Комсомольской площади по Садовой домой. Путешествие наше длилось около часа. Мы шли по улицам такой знакомой и вместе с тем в чем-то новой Москвы, вслушивались в ритм ее военной жизни и вместе с тем говорили о прошлом, настоящем и будущем. Наконец, мы добрались до дома, вошли в квартиру, в длинный, гулкий коридор, прошли, минуя двери наших многочисленных соседей и оказались в своей комнате.

Она предстала нашему взору опустошенной, почти без мебели: пропал наш зеркальный шкаф, одна из больших кроватей, обеденный стол, все стулья. Книжный шкаф, разгораживавший нашу комнату пополам и полный когда-то книгами, был пуст и гол. Сохранилась только нижняя часть купленного перед войной дивана, теперь перевернутая вверх дном, на ней можно было при желании спать. По словам Эльбруса, все это разворовали еще до его возвращения из Томска. Конечно, в условиях того времени это грозило катастрофой, так как купить что-то взамен не представлялось возможным, да было и не на что. Но я как-то не восприняла это как катастрофу, чувствовала себя счастливой от того, что снова оказалась дома. Да и мама тоже. Все остальное представлялось не таким уж важным. Я ведь тоже приехала в одном платьице и когда-то выходных туфлях — все, что уцелело от продажи. Мама с Лешенькой также были разуты и раздеты. На стояке батареи, на плечиках, однако, висели приготовленные для нас подарки: скромное платьице и блузка для меня, башмаки для Леши, халат для мамы. Все это тронуло меня до слез. Не раскладывая вещей, мы сели ужинать. Уже вечерело. Ужин, по тем временам, был царский, такой, какой нам и не снился в Томске. Эльбрус, как ответственный работник Комитета по делам искусств, стал получать паек, состоявший, в основном, из американских продуктов, поступавших по ленд-лизу, которые до нас в Сибирь не доходили: колбасные консервы, яичный порошок (из него делали омлет), сало-шпиг, и ко всему этому — наша родная картошка, рассыпчатая и вкусная, мед и джем, хороший чай. Все это казалось нам невероятными деликатесами. Иза с Женей ужинали с нами, но, так как было уже поздно, а путь до дому им предстоял не близкий, мы уговорил^ их остаться ночевать. Соня еще не вернулась из эвакуации, Дима был на заводе, но у Эльбруса имелся ключ от их комнат. Там сохранился наш огромный обеденный стол. На нем мы кое-как постелили постель Женечке и Изе, и сами в десять часов стали готовиться ко сну: мама — на своей сохранившейся кровати, я с Эльбрусом — в днище перевернутого дивана, Лешенька — на нашем растрепанном кресле с приставленными к нему стульями.

В это время послышалась беспорядочная стрельба. Замелькали траектории цветных трассирующих пуль, в небе появились разрывы разноцветных ракет. Это был первый салют в честь победы на Курской дуге. Мы не смогли усидеть дома и вышли на улицу. В переливчатом блеске огней все вокруг сверкало новыми красками. Радость, больше того, счастье, успокоение, гордость за все же свершившееся возмездие наполняли сердце. Когда огни угасли, мы вернулись домой и легли спать, впервые за два года в своей комнате.

Пришло время начинать новую жизнь — в быте, в работе, в чувствах. И она началась на следующий же день. Эльбрус был счастлив нашим приездом. Он любил меня по-прежнему, любовался мною, не переставал ласкать меня, был нежен с Лешенькой и мамой, сокрушался, что они так исхудали, лез из кожи, чтобы все устроить и наладить наш сложный в это трудное время быт. Как всегда энергичный и деятельный, он раздобыл на работе какую-то списанную «мебель»: кровать с железной сеткой и широкий матрац с приделанными к нему ножками. Треногий квадратный стол, с приделанной четвертой ногой, несколько старых стульев, а затем и канцелярский шкаф, превращенный в платяной, как-то скрасили наш быт. На белый комод, служивший для пеленания Леши, были водружены две выкрашенные в белый цвет полки, и эта конструкция стала служить буфетом. На окнах появились скромные занавески над маскировочной шторой. Где-то достали покрышку на наш диван и скатерть, закрывшую инвалидный стол. Его украсил скромный букет цветов — ведь стояло лето. Только книжный шкаф долго зиял пустотой, но и он вскоре начал постепенно заполняться. Наша новая жизнь входила в свою колею. Первые дни мы с Эльбрусом беспрерывно рассказывали друг другу обо всех мелочах пережитого, строили планы будущей жизни. И это тоже было радостью.

Он не терял надежды получить комнату взамен сожженной бомбежкой, так как строгим постановлением Правительства предписывалось обеспечить жильем всех пострадавших. Но когда это могло случиться, оставалось неясно. Пока приходилось ютиться вчетвером в единственной, большой, правда, комнате. В нашей коммуналке все оставалось по-прежнему: та же теснота, те же свары, обостренные тяготами военного времени. Ощущались трудности с керосином (газа у нас не было). На электричество существовал строгий лимит, и, если его превышали, в квартире выключали свет. Общий же счетчик не позволял выяснить, кто виноват. Из-за этого каждый очередной счет за электричество вызывал бурные квартирные собрания, и обычно оказывалось так, что пережог сваливали на нас: считалось, что мы много читаем, пишем, тратим электричество, а главное, что оно нам настолько нужно, что мы готовы даже платить штраф, только бы поскорее его включили. Так мы долго и делали. Но в конце концов это нам надоело, и мы с Эльбрусом решили выдержать характер. Купили две керосиновых лампы, запаслись керосином, и при очередном пережоге и выключении света отказались платить штраф, сказав на собрании, что будем жить без света, пока соседи не соберут необходимую сумму денег для штрафа. Наш опыт удался. Увидев, что мы не намерены платить, через две недели все вынуждены были собрать деньги и уплатить по счету. После случившегося наши соседи уже не уповали на нас и осторожнее пользовались электричеством, так что лимит благополучно соблюдался. Но когда выключали свет, наша огромная квартира тонула в