обитатели санатория, слушала их красивые хоровые песни. В то же время я готовилась к экзаменам, а Эльбрус рисовал. Чтобы поступить в институт, к этому времени я ушла с работы. Даже новые впечатления не отвлекли меня от подготовки.

Это был один из счастливых, спокойных моментов нашей жизни. К этому времени мы с Эльбрусом уже привыкли один к другому, научились уважать мнения друг друга, перестали так отчаянно спорить. Нам было хорошо вместе.

В августе мы вернулись в Москву и начались экзамены. Я выдержала их, если не на «отлично», то на «хорошо», однако меня опять не приняли. Да и наивно было ожидать иного: моя девичья фамилия значилась в анкете, так же как и имя моего папы. На истфак же принимали проверенных из проверенных партийцев и комсомольцев, рабочих и колхозников, рабфаковцев и ребят с производственным стажем. Я была в отчаянии, Эльбрус и мама утешали меня как могли, но, по сути, тоже понимали, что игра проиграна. И тогда моя мама решилась на отчаянный шаг: добилась приема у А.С.Енукидзе, которого хорошо знала и который в то время занимал важный пост секретаря ВЦИКа. И мы пошли с ней к нему. Я близко увидела большого, высокого человека с рыжевато-седой шевелюрой и добрым взглядом. Он хорошо принял маму, расспросил, как она живет, где папа, и затем спросил, по какому мы пришли вопросу. Тут мама предоставила слово мне, и я, волнуясь и сбиваясь, объяснила ему мою просьбу. Он ласково посмотрел на меня и сказал: «Ну мы постараемся этому делу помочь». На этом аудиенция окончилась. А через несколько дней меня вызвали в Министерство просвещения к тов. Габибулину, и он объявил мне, что меня зачисляют на истфак «кандидатом», т. е. условно, на полгода, и, если я покажу свои успехи и общественное лицо, меня зачислят окончательно. Полгода я лезла из кожи, чтобы получать «отлично» по всем предметам, не отказываясь ни от какой общественной работы. И, наконец, в январе 1935 года стала полноправной студенткой истфака. Одна из главных целей моей тогдашней жизни была достигнута. За это следовало благодарить Эльбруса, который не задумываясь обрек себя на то, чтобы пять лет содержать жену-студентку, терпеть ее постоянную занятость и малые заботы о себе. Не меньшей благодарности заслуживала и мама, которой дорого стоил ее визит к А.С.Енукидзе, который вскоре исчез в страшной бездне 1937 года.

К этому времени мама снова заболела, у нее опять появились признаки туберкулеза и, хотя ей было всего пятьдесят два года, мы решили, что ей надо уйти с работы. В эти мирные годы ей удалось за свои революционные заслуги получить очень, правда, небольшую персональную пенсию. Так что главная тяжесть содержания семьи легла на Эльбруса. Он не роптал. За это время он сумел подружиться с мамой, и с тех пор у них всегда сохранялись хорошие, добрые отношения. Она постепенно привязывалась к нему, а он стал называть ее «мамой». Знал, что в ином случае я буду с ним ссориться, да и у мамы моей был прекрасный характер и много мудрости.

Правда, мы жили втроем в нашей большой комнате. Мама за шкафом, там, где раньше жила Иза с Женей, а мы в другой части комнаты, возле окна. Нам нельзя было жить у Эльбруса, так как он делил свою комнату с Зямой, хотя и оставался там прописан. Теперь эта жизнь втроем представляется дикой, но тогда воспринималось почти как норма. Однако, вспоминая об этом, я понимаю, насколько ненормальна, испорчена была наша личная жизнь, наша любовь и только удивляюсь, как она выдержала столь долгое испытание временем?! Нелегко приходилось и маме. Однако тогда я считала, что во всем этом нет ничего особенного. Правда, с появлением Эльбруса наши соседи снова активизировались. Теперь они все время обращались в районную милицию с жалобой, что в квартире ночует непрописанный человек, к тому же нацмен. И время от времени к нам в час-два ночи являлся милицейский патруль. Мы предъявляли брачное свидетельство и наши паспорта с московской пропиской, и милиция, извинившись, удалялась. В конце концов Эльбрус пошел к начальнику отделения милиции (его фамилия была Пушкин), и эти ночные визиты тоже прекратились.

С замужеством и поступлением в университет закончились мое детство и юность и начался новый важный этап в моей жизни.

Я училась на истфаке пять лет — с осени 1934 по весну 1939 года. Большая часть этих лет, до начала 1938 года, представлялась мне счастливым времени, да и потом, продолжая учебу после бурных потрясений этого года, я тоже была, несмотря ни на что, счастлива.

Мы дружно жили с Эльбрусом, не обращая внимания на отдельные облачка в нашей семейной жизни, мама не жаловалась на здоровье и в общем ладила с моим мужем. Он любил меня одновременно и страстно и нежно, и я все больше к нему привязывалась; он безропотно терпел мое увлечение занятиями, моих новых друзей и подруг. До сих пор я глубоко благодарна ему за то, что он не только не мешал, но и всячески помогал мне учиться, что он вместе со мной переживал эпопею моего поступления, что он один, по существу, содержал нашу семью — ведь я долго не получала стипендию, а мамина пенсия была грошовой. Если бы не он, я никогда бы не смогла учиться так, как я училась, и не достигла бы потом того, чего достигла. Спасибо тебе, дорогой, бескорыстный друг!

Но более всего в эти годы учебы я была счастлива тем, что учусь. И не только потому, что могла удовлетворить, наконец, свою жажду знания, могла надеяться получить специальность, которая в будущем дала бы мне кусок хлеба, но еще и потому, что я вышла из того положения отщепенца, в котором оставалась после окончания школы, перестала быть изгоем, которому путь в вуз закрыт. Теперь я оказалась в коллективе молодых и не очень молодых студентов с такими же правами и обязанностями, как они, могла реализовать все свои возможности и таланты, сама добиваться места в жизни. И это чувство «полноправия» более всего пьянило и радовало меня. Да и жизнь вокруг казалась относительно спокойной. Индустриализация шла полным ходом, раны коллективизации кое-как затягивались, процессы прекратились. Магазины в Москве снова ломились от продуктов и товаров. И даже при нашем весьма скромном достатке жить можно было сносно. У меня появились новые туфли, платья, вечная нужда несколько отступила.

Исторический факультет МГУ возник в 1934 году внезапно, по мановению высших властей, в частности самого Сталина, и в университетских зданиях на Моховой ему не нашлось места. Там и без того было тесно. Поэтому для новорожденного факультета университет арендовал дом на углу улицы Герцена (ныне Большой Никитской) и улицы Грановского (ныне Романов пер.)[14] . Это был барский особняк, памятник архитектуры конца XVIII — начала XIX века. Своим фасадом, украшенным колоннами в ампирном стиле он выходил на улицу Герцена напротив старого здания университета, где располагался Палеонтологический музей. Вход был со двора, где перпендикулярно парадной, фасадной части тянулось длинное строение, ранее предназначавшееся, видимо, для служб, а в то время заселенное жильцами.

Внутренние помещения, где в основном мы и учились, представляли собой причудливое сочетание больших парадных зал и торжественных кабинетов с маленькими жилыми комнатами третьего этажа, где полукруглые окна начинались прямо от пола, а потолки были совсем низкими. Главным украшением этих внутренних помещений считался кабинет декана — огромная комната, обшитая до половины дубовыми резными панелями, актовый зал без окон, но в начале нашего пребывания на истфаке, украшенный зеркальными стенами по периметру. Слева от него находилась галерея, с внешней стеной из сплошного стекла. Справа помещалась огромная, в длину зала, комната с расписными плафонами, где разместился кабинет истории СССР. Очень красив был также круглый зал на третьем этаже, украшенный группами колонн по его окружности, — там потом помещался кабинет новой истории. Деревянные лестницы, множество маленьких комнаток и закоулков, таинственных дверей, одну из которых мы так и называли «дверь в никуда» — все делало наш дом уютным, каким-то теплым, обжитым. Сердцем его оставался актовый зеркальный зал, где мы в основном и слушали лекции на первых курсах, а в свободное от лекций