пробудил в моей душе симпатию, даже некоторое подобие нежности.

Но в начале лета мы с ним бурно поссорились. Наступил момент, о котором предупреждала меня мама. Мне исполнилось девятнадцать лет, и Гаврюша впервые обнаружил свои истинные намерения. Его отношение ко мне резко изменилось. Из бескорыстного друга он превратился во влюбленного поклонника, а такого рода отношения никак не входили в мои планы. Теперь я думаю, что он давно был в меня влюблен, но ждал, пока «созреет плод».

Он тоже почувствовал холодок с моей стороны, некоторую неестественность моего поведения и ускорил события, сделав мне формальное предложение, которое я, однако, сразу же отвергла. Я сказала ему, что не собираюсь замуж ни за него, ни за кого-либо другого, что хочу учиться и буду ему плохой женой; просила в такой ситуации прекратить наши встречи, желая главным образом облегчить его положение. Но он был упорен, не терял надежды и предложил мне подумать еще. Однако в период раздумий он сорвался. Однажды, когда мы были в гостях, куда я неосторожно с ним пошла, он сильно выпил и обида, раздражение, накопившиеся в его душе, вдруг сразу прорвались. Он устроил мне скандал, упрекая меня в неверности, лживости, жестокости, плакал и ругался. Дело кончилось тем, что его товарищ быстро отвез меня домой на машине, оставив Гаврюшу бушевать дальше.

Через несколько дней он мне позвонил, извинился и сказал, что ничего больше от меня не требует и не ждет. И на этом наши почти пятилетние отношения прекратились. Мне было в чем-то их жаль, но я понимала: другого выхода нет, и корила себя за то, что долго сохраняла их, зная в душе о его любви ко мне, и выступая в роли злой кокетки. Порой я скучала без него — ведь раньше мы встречались почти через день. Но после истории с Володей этот разрыв показался мне пустяком. В мои девятнадцать лет вся жизнь еще была впереди. Вернулся из Калуги Сережа, поселившийся теперь в нашей столовой, но вскоре он женился на милой, доброй, некрасивой женщине Рае, «поповне», которая была намного старше него и искренне его любила. У нее имелась комната в Москве, и он переехал от нас. Летом отправились в Иркутск Иза и Женя, там уже на свободе работал Юрий Николаевич, и мы расстались почти на три года. Все как-то налаживалось…

В конце лета в моей жизни произошло новое важное событие, резко изменившее мою жизнь. Я встретила своего будущего мужа Эльбруса Александровича Гутнова, с которым в целом счастливо прожила потом вместе сорок восемь лет.

Произошла наша встреча при странных, как мне иногда казалось, мистических обстоятельствах. В этот период я изредка виделась со своей старой школьной подругой Лилей, о которой писала раньше. Она к этому времени стала журналисткой, вращалась в богемной среде и вела довольно беспорядочную жизнь, часто меняя мужей и любовников. Оставаясь, как и прежде, полной противоположностью мне в этом отношении, она иногда, испытывая приливы покаяния и жажду исповеди, звонила мне и встречалась со мной. Считая меня чистой, невинной девушкой (что в общем так и было) она как бы стремилась почерпнуть во мне то, что давно утратила сама, относилась ко мне с какой-то особенной нежностью, точно боясь испачкать меня. Как-то весной она сообщила, что вышла замуж, теперь уже прочно, за очень интересного человека (звали его Женя, фамилии не помню), что у нее родился ребенок, а сама она превратилась в добродетельную жену и мать. Мы встретились с ней на Патриарших прудах, где она гуляла с малышом в коляске. Я порадовалась за нее, и мы снова не видели друг друга несколько месяцев.

В один прекрасный жаркий августовский вечер Лиля позвонила мне в истерике и в слезах, сообщив, что муж ее бросил, уехал навсегда в Ленинград к родителям и она в полном отчаянии не знает, что делать. Утешать ее было трудно, но она потребовала, как всегда с необыкновенной настырностью, которой я не могла сопротивляться, чтобы я поехала с ней на Центральный телеграф, откуда она позвонит в Ленинград Жене, чтобы умолить его вернуться.

Около девяти часов мы встретились у Центрального телеграфа. Несмотря на свое горе, Лиля была очень шикарно одета. По сравнению с ней выглядела я как маленькая девчонка. Как раз тогда я единственный раз в жизни постриглась: вместо моих кос остались гладко висевшие по щекам густые, прямые волосы, мало меня украшавшие. Я терпеливо ждала, пока Лиля в истерике беседовала со своим Женей, прося у него прощения и умоляя вернуться, и он милостиво согласился приехать послезавтра. Лиля распрощалась с ним, утерла свои горючие слезы, которыми обливалась в течение всего нашего свидания, и просияла своей милой, детской улыбкой. Затем она бросилась меня целовать, благодарить за сочувствие в тяжелую минуту. И вдруг, преисполнившись свойственной ей энергией, объявила, что мы сейчас же поедем к одному человеку. Она давно собиралась познакомить меня с ним, так как мы созданы друг для друга. Было уже почти десять часов вечера, и, по моим представлениям, идти в такую пору к незнакомому мужчине, да еще одному из Лилиных приятелей, которых я считала сомнительными людьми, было просто неприлично.

Но Лиля, желавшая разделить со мной свое счастье, стала уверять, что это очень хороший человек, совсем не такой, как все ее друзья, что он будет рад нашему приезду. Тут же по телефону она сообщила ему о своем желании навестить его с подругой и получила разрешение. Я позвонила маме, сказала, что задерживаюсь, и мы отправились в дальний тогда путь, на Пресню. Там, наискосок от Трехгорки, под Московской обсерваторией, мы нашли двухэтажный длинный дом новой постройки и позвонили в одну из дверей на первом этаже. Нам открыл невысокий стройный человек, много старше нас с Лилей (как я потом узнала, ему было тогда двадцать семь лет), с красивым, нерусского типа лицом и густой темной шевелюрой, в вельветовом костюме, что в то время считалось признаком иноземного происхождения. На лице его обращали на себя внимание прежде всего проницательно умные, вместе с тем затаенные, глубоко сидящие карие глаза, правильный точеный нос и красивой формы большой рот. Движения его были мягкие, грациозные, ласковые; голос тоже — мягкий и теплый.

Лиля расцеловалась с ним и познакомила нас, сказав, что я та самая Женя, с которой она давно обещала его познакомить. Эльбрус пригласил нас в небольшую, метров шестнадцать комнату, где стояло два дивана, книжный шкаф и письменный стол и царила самая спартанская обстановка. Он включил электрический чайник, стал поить нас чаем с бутербродами и печеньем. Потекла довольно непринужденная беседа. Лиля рассказала о своих делах и заботах, а он все время поглядывал на меня, потом спросил, чем я занимаюсь, почему не учусь. Я же из его слов поняла, что он коммунист, партийный работник, т. е. человек из современного, нового для меня мира. Хотя говорил он по-русски хорошо, без всякого акцента, иногда в построении фраз чувствовались германизмы. Узнав, что я изучаю немецкий, он заговорил со мной на чистейшем немецком языке. Я смутилась и забыла все, что знала, и мы снова перешли на русский.

Так мы просидели часов до двенадцати ночи. Эльбрус пошел нас провожать. Лилю мы усадили в трамвай, который должен был довезти ее до дома, а потом он дошел со мной до калитки моего дома. Там мы расстались. Он взял мой телефон, дал мне свой и, сказав, что обязательно позвонит, ушел, оставив сильное, чарующее впечатление: с ним казалось все легко и как-то спокойно, ведь он был взрослым, самостоятельным человеком. Правда, по этой же причине мне казалось невозможным, что он заинтересуется мной.

Но вышло все иначе. На следующий же день Эльбрус позвонил, мы стали встречаться почти каждодневно, гуляли, иногда заходили к нему или ко мне — я познакомила его с мамой, и он начал бывать у нас запросто. Месяца через два попросил меня выйти за него замуж. Я долго колебалась. Пугало то, что я мало его знаю, какая-то его скрытность и затаенность. Мама тоже была против. Лишенная всяких национальных предрассудков, она все же была смущена тем, что он осетин, кавказец; боялась, что будет ревнивым (в чем не ошиблась), будет стеснять мою свободу. И все же в декабре 1933 года, через четыре месяца после начала нашего знакомства, мы стали мужем и женой. Я сознательно говорю: не поженились, а стали мужем и женой. Мы никак не оформили наш брак, а просто стали жить вместе, в нашей с мамой комнате. Официально же мы зарегистрировались в загсе только спустя несколько месяцев, уже в 1934 году. В то время это считалось обычным явлением: пышных свадеб с подвенечными нарядами, со свидетелями, ресторанами в нашей среде не устраивали. На нашей «свадьбе» собралось человек двадцать друзей и родственников. Мы выпили шампанское и съели скромный ужин, приняли поздравления без всяких