когда-то ютились мы с папой и мамой, полковник — фамилия его была, как сейчас помню, Гуве — сказал Соне, что ничего криминального он у нас не нашел и что, если кто-нибудь станет нас притеснять, чтобы она позвонила ему, и оставил свой телефон. Последнее обстоятельство, как я теперь думаю, было вызвано тем, что это ночное нашествие спровоцировали наши соседи, которые хотели использовать ситуацию, чтобы или совсем выгнать нас на улицу или хотя бы захватить часть нашей квартиры и расширить свою территорию. К этому времени, помимо слепого и его семьи, о которых я уже писала, в квартире поселился некий военный, якобы бывший военный прокурор Хаверсон с женой. Это был нахал первой степени, который ходил по квартире в одних трусах и вел наглые разговоры с нашими мамами, убеждая их, что они красивые женщины (это было правдой), что им надо выйти замуж и устроить свою жизнь. Однако он заключил тесный союз со слепым и его женой, стремившимися заполучить площадь, занимаемую «семьей контрреволюционеров».

Худшие опасения полковника Гуве оправдались: не прошло и недели после обыска, как этот союз начал действовать. Когда все, кроме меня и Димы, были на работе, они стали ломиться в дверь и, несмотря на ярое сопротивление домработницы Оли, ворвались на нашу территорию и пытались сорвать печать, наложенную ГПУ. После нескольких попыток такого рода Соня, хотя ей очень этого не хотелось, позвонила по оставленному телефону. Не знаю, что произошло, но скандалы прекратились, печать была восстановлена, стало легче дышать. Однако Сережа не вернулся. Несмотря на то, что никаких дел за ним не обнаружилось, его выслали в Калугу, а его комнату занял сотрудник ОГПУ с женой Зоей. Как потом выяснилось это был обычный филер, который нес вахту в определенных местах в штатской одежде, а такие места в то время встречались почти на каждом шагу.

Весной 1931 года состоялся процесс меньшевиков с участием Володи. Большинство, кроме него самого, имели к меньшевикам довольно отдаленное отношение, состояли в этой партии недолго, затем отошли и мирно работали в советских учреждениях. Это были Шер, Фальк и еще несколько других. Володя смотрелся среди них «лидером», так как действительно поддерживал какие-то связи с заграницей, получал эмигрантскую газету «Социалистический вестник», общался с другими бывшими меньшевиками. На процессе он, как все его сопроцессники, «раскололся», рассказывал невероятные небылицы о своих встречах с якобы приехавшим из-за рубежа известным меньшевиком-эмигрантом Абрамовым, вел себя позорно для старого революционера. Что же говорить о других? Процесс должен был окончательно развенчать меньшевиков, показать их контрреволюционную сущность, опозорить и измазать грязью. Он послужил сигналом к расправе со всеми остальными бывшими членами этой партии. Пострадал, конечно, и мой отец, после длительного тюремного заключения получивший три года лагеря строгого режима в Верхнеуральске. Переписка его была ограничена, хотя изредка он мне все же писал, свидания почти не разрешались. Мы с мамой время от времени посылали ему посылки, чтобы как-то поддержать физически. Несмотря на то, что я еще два раза потом виделась с папой, это было начало конца нашей столь дорогой для меня связи. Он постепенно уходил из моей жизни в далекую, туманную даль светлых воспоминаний. А мне, тогда шестнадцатилетней, надо было как-то жить в окружавшей меня сложной действительности, находить в ней свое место, что с моими пятнами в биографии оказалось непросто.

Мама моя во время и после процесса была в прострации. Приходя с работы, безмолвно ложилась и лежала, не читая, не говоря ни о чем. Она с ужасом вспоминала шумные собрания на работе, на которых требовали казни «виновных». Мне кажется, что эти месяцы ее окончательно сломили: то, чему она отдала свою жизнь, ради чего бросила учебу, рушилось в страшную бездну несправедливости и беззакония. Мама не верила нелепым признаниям обвиняемых, громовым речам прокуроров Крыленко и Вышинского, она была раздавлена и убита.

Несмотря на бурные собрания, никого из обвиняемых не приговорили к смерти (Володя получил восемь лет тюрьмы) — лучшее доказательство, что все приписываемые подсудимым преступления были на семьдесят пять процентов липой.

Но худшим наказанием для моего некогда столь любимого дяди было презрение товарищей. Они не могли ему простить некоторых его «признаний», погубивших многих людей. Это стало одним из первых горьких разочарований моей юности в людях «без страха и упрека». Теперь я не сужу его так строго. Все, что произошло позднее, в 1937–1938 годах, сделало его прегрешения ничтожными и невинными. Но мое уважение к нему было поколеблено навсегда.

Ну а моя жизнь шла своим чередом. Весной, когда кончился процесс и, как всегда, наступило временное затишье, Соня, одна сохранившая в нашем доме остатки энергии, устроила меня на работу. Она в то время работала в Торговой академии — вузе для торговых работников, где их усиленно натаскивали для будущей деятельности. Там ей приходилось встречаться с многими вузовскими преподавателями, в частности, с молодой женой тогда известного эконом-географа Н.Н.Баранского, брата Любови Николаевны Радченко, о которой я уже писала. Через окружавших их географов ей удалось устроить меня лаборантом в кабинет географии Московского областного комвуза, образовывавшего партийных работников. Невзирая на мою одиозную фамилию, тогда достаточно широко известную, меня туда взяли. В мои обязанности входило сидеть в кабинете на Кировской ул., д.6 (кажется), выдавать географические карты на время занятий и книги для наиболее прилежных студентов, занимавшихся в кабинете, также получать из типографий и учреждений разного рода программы, методички, географическую литературу. Мои начальники — заведующий кафедрой профессор Тутышкин и его заместитель, милейшая Анна Исааковна Зиман, — относились ко мне хорошо, так как я была милой девочкой и старательно исполняла все поручения. Получала я за свой труд сто рублей в месяц, что было тогда немного, но и не совсем мало, так что я могла, наконец, помочь маме. На работу я ходила с удовольствием, окунаясь в совершенно другой, чем дома, мир; мне приходилось общаться с людьми далекими от моих семейных переживаний: партийными работниками, не знавшими страхов и сомнений, искренне верующими в правоту революции, необходимость бороться за социализм. И в общении с ними, слушая их беседы, их споры, знакомясь с их мнениями, я невольно приобщалась к их строю мыслей, так что двойственность моего существования усугублялась.

В ту пору мне исполнилось уже семнадцать лет. По теперешним моим понятиям, я была очень хороша собой. У меня были две длинные, толстые косы, стройная фигурка, свежий цвет лица, красивые серо-голубые глаза, маленький ротик, ровный нос. Даже моя тетя Иза называла меня красивой. Но я сама этого тогда не осознавала.

Мне казалось, что я дурна и неизящна, а главное — плохо одета. Последнее было правдой. Одевалась я бедно, в какие-то старые перекрашенные платья, кое-как приспособленные Изой к моей фигурке. Но мило наброшенная косынка на черное или голубое платьице, освещали мое лицо и неожиданно придавали мне изящность и элегантность. Не сознавая того, я нравилась и взрослым и юным, и женщинам и мужчинам. Все на работе со мной были ласковы и приветливы, и я отдыхала там от тяжелой атмосферы нашего дома.

Еще до того, как я начала работать, вдруг возник в моей жизни мой случайный попутчик Гаврюша Дубровин. Он позвонил Юле, мы встретились втроем, но затем то ли Юля отвергла его, то ли я была больше в его вкусе, но он сделался моим верным поклонником, хотя до поры до времени держался со мной по- дружески, без каких-либо выражений любви и увлечения. Он мне вовсе не нравился и не волновал меня ничуть, хотя мне и льстили его осторожные ухаживания. Он же, быстро подметив мою страсть к театру и сам очень им увлекаясь, без конца стал водить меня на спектакли. Благо, у себя в институте он был культоргом, через него проходили все театральные билеты, распространяемые среди студентов, и он выбирал то, что ему или мне хотелось.

Никогда я еще так не наслаждалась театром. Сначала общение с Гаврюшей меня смущало. Его не совсем грамотная речь, часто нелепые суждения о спектаклях меня шокировали. Но надо отдать должное его способности и умению приспособиться к окружающим условиям. Он быстро рос интеллектуально и в смысле манер, умения одеться, поддержать разговор. И постепенно я привыкла к нему, стала относиться как к доброму другу, охотно с ним встречалась — ведь у меня не было других поклонников.

Моя прозорливая мама нередко говорила мне, что следует отдать себе отчет в наших отношениях: он