растерянность, он подсел ко мне, узнал, в чем дело, и сказал, что посидит со мною до утра, а там, если меня не встретят, проводит по данному мне адресу. Так мы просидели на вокзале до семи часов утра, когда папа прибежал за мной: ему неверно назвали время прихода поезда. Я попрощалась с моим добрым телохранителем, и мы на извозчике поехали к папе домой на Обсерваторскую улицу.

Она располагалась на окраине, около здания обсерватории и прежде чем попасть туда, мы проехали почти через весь город. Кроме двух-трех центральных проспектов, застроенных новыми, каменными домами, Свердловск был тогда деревянным, преобладали одно-двухэтажные строения, многие из которых оставались еще частными. В городе ходил автобус и, по-моему, трамвай, но преобладали извозчики, в основном все передвигались пешком. Папа жил на первом этаже частного двухэтажного дома. Его семья занимала квартиру из двух комнат с кухней, одна из комнат была очень большая; другая поменьше. Кроме папиной жены Шуры (Александры Сергеевны Доброхотовой) и моего братишки, кудрявого, милого малыша Левы, с ними жила еще мать Шуры Полина Федоровна — строгая на вид, но добрая старушка из русских провинциальных интеллигентов, бывшая учительница. Войти в новую семью для меня оказалось не так просто. Легче всего наладился контакт с Левушкой. Я любила детей, и мне было приятно ощущать, что у меня есть младший братик, да еще такой милый, ласковый мальчик. Мы играли с ним, я читала ему книжки. Он быстро ко мне привязался, тем более что днем родители были на работе, а бабушка занята по хозяйству. Тогда я, конечно, не знала, что обрету в этом ребенке будущего верного и преданного друга на всю мою жизнь.

С Шурой было сложнее. Она была резка и порывиста и, как я теперь понимаю, ревновала папу ко мне. Ей было тяжело, что все свободное время он проводит со мной, что я сплю в его комнате, что я как бы нарушила обычный ход их жизни. Тем не менее — и я за это ей благодарна — она старалась быть со мной ласковой и приветливой, много рассказывала мне о своей жизни, учебе, левоэсеровской деятельности. И, прожив с ней несколько месяцев, я, в общем, с ней подружилась. Но более всего наслаждалась я общением с папой, которое было насыщенным и разнообразным. В то время он работал в проектной организации Уралмаша, тогда еще только проектировавшегося и строившегося. Работа была ему интересна, относились к нему хорошо. Все свободное время он проводил со мной. Мы гуляли по городу, вместе читали и обсуждали прочитанное или просто говорили о самых разных вещах. В Свердловске с помощью папы я полюбила оперное искусство, стала заядлой меломанкой, знала наперечет всех ведущих певцов местного театра и наслаждалась спектаклями, которые регулярно посещала.

Вокруг папы, как всегда, клубились люди. Дом его был гостеприимным, и там можно было встретить самых разных людей из довольно пестрой колонии ссыльных. Папа интересовался людьми и даже к чуждым ему по духу и взглядам относился терпимо. Его навещали и многочисленные ссыльные сионисты, и товарищи социал-демократы и эсеры, и какие-то совсем случайные люди, например выселенная сюда за что-то жена белого офицера, красивая, хотя и не очень молодая женщина, являвшаяся в этой колонии демократов своего рода королевой. Я с любопытством наблюдала посещавших наш дом людей, слушала их разговоры. Все они где-то работали, зарабатывая себе на хлеб, в большинстве своем жили бобылями, семейный дом папы с приветливыми хозяевами постоянно привлекал их.

Я довольно быстро вошла в этот новый мир, отчасти знакомый мне по Минусинску. Однако теперь он меньше притягивал меня. Большая девочка, почти девушка, имевшая за плечами опыт советской школы, я уже не могла относиться с полным доверием к тому, что там говорили, хотя по-прежнему безоглядно верила папе, но не могла принять того злобного отношения к совершавшимся событиям, которое чувствовала в атмосфере, царившей вокруг меня.

Что касается папы, то он был всегда максимально объективен. Не любя Сталина и уже тогда видя в нем жестокого диктатора и тирана, он все же с интересом следил за всем, что происходило в стране. Даже его в какой-то мере привлекал размах нараставшей индустриализации, который ощущался и в Свердловске, и папа с интересом участвовал в планировании этого процесса применительно к своей работе. Однако и он не знал, что произойдет дальше. Время было поворотное, неясное и, хотя жестокий погром коллективизации уже по сути дела уничтожил крестьянство, все же оставались надежды, что какой-то эффект от колхозов будет. Между тем и за рубежами страны начали сгущаться тучи, шумно заявлял о себе фашизм. И именно тогда, как мне кажется, папа сказал мне уже приведенные мною слова о том, что в случае войны он примет сторону советского правительства, каким бы оно ни было.

Я загостилась у папы до самой зимы. Прошла осень, лег белый снег, начались уральские морозы, а я все жила в Свердловске, откладывая свое возвращение в Москву, хотя мама все настойчивее меня звала. Я как будто чувствовала, что в Москве меня ничего хорошего не ждет, словно закрывала глаза на неясное будущее и наслаждалась общением с папой.

Но вот в мою безмятежную, казалось бы, жизнь ворвалось тревожное письмо. Не сообщая никаких новостей, мама просто требовала моего возвращения, и я почувствовала в этом нечто такое, что сразу заставило собираться в путь. Папа не удерживал меня. Знала ли я, что это была наша последняя длительная встреча с ним? В ноябре я вернулась домой. Здесь я узнала причины маминой тревоги: в начале осени арестовали многих бывших меньшевиков, в том числе Володю Икова. Хотя он не жил у нас, так как разошелся с Соней и женился на женщине, тоже связанной с социал-демократическими кругами, у нас был произведен грандиозный обыск. Но самое плохое, что мама ждала ареста папы и вообще всяких серьезных неприятностей, поэтому так настойчиво звала меня. Ходили слухи, что намечается новый меньшевистский открытый процесс, долженствовавший полностью покончить с остатками партии. Предполагалось, что в нем может участвовать и В.К.Иков, новая жена которого тоже была арестована. События разворачивались быстро. Вскоре после моего отъезда из Свердловска и в самом деле арестовали папу и многих его товарищей. Его увезли в Москву, а Шуру с семьей выслали в Уфу. Так год окончания школы стал новым рубежом в моей раздвоенной жизни, открыл новую полосу бедствий, обрушившихся на нашу семью. Она и в самом деле составляла целый букет предполагаемых врагов Советской власти: Иза — жена участника Шахтинского процесса; Соня — бывшая жена В. К. Икова, над которым нависла угроза нового процесса, и моя мама — бывшая жена моего папы. На работе и дома, в нашей многонаселенной коммунальной квартире, все мы оказались как бы в круговой обороне, хотя никто из нас ни в чем не был повинен, живя простой человеческой жизнью, работая и учась.

Атмосфера вокруг нашей семьи все более накалялась. Шел 1931 год, в ближайшие месяцы должен был начаться очередной меньшевистский процесс. В доме царила мрачная тишина. Никогда не забуду, как Соня после обеда бессмысленно водила тряпкой по чистому столу, погруженная в неотвязные мысли, в тревожном ожидании какой-то неясной угрозы. Мы все молчали, затравленные и подавленные.

Кульминация наступила однажды зимней ночью. Раздался долгий звонок, и по длинному коридору нашей квартиры протопало много ног, раздался властный стук в дверь нашей общей комнаты и вошли несколько человек в форме ГПУ во главе с невысоким подтянутым полковником[10]. Он предъявил ордер и начал обыск во всех наших четырех комнатах. Мы с Женей к этому времени уже лежали в постели. Наскоро вскочив, накинув халаты, в таком виде вошли в столовую, где нас всех собрали и велели сидеть. Мы уселись на диван и с презрительным выражением на наших тогда хорошеньких личиках, наблюдали за действиями непрошенных гостей. Рядом на диване тихо плакали домработница Оля, мама и Соня. Сережа, недавно вернувшийся из армии, где он проходил обязательную воинскую службу, с окоченевшим лицом сидел у стола. В комнате царило гробовое молчание, изредка прерываемое краткими распоряжениями полковника, который с нами, впрочем, был безукоризненно вежлив. Только мы с Женей перебрасывались время от времени насмешливыми взглядами и шумливыми репликами, невольно привлекавшими внимание молодых солдатиков, работавших умело и сосредоточенно. Все это с нашей стороны было наигрышем, попыткой скрыть охватившее нас отчаяние, сохранить самообладание, не показать слабость своим мучителям. Но лишь за редкими исключениями катастрофических исторических периодов все в конечном счете остаются людьми. И наши испуганные и гордые, симпатичные лица, наше мужество не остались незамеченными. Военные стали заговаривать и шутить с нами, чтобы как-то смягчить впечатление от происходившего действа, хотя мы и старались не отвечать. Их начальник держался безукоризненно любезно со старшими, подчеркивая некоторыми словами, что он, собственно, знает: у нас нет ничего компрометирующего, но приказ есть приказ. Обыск продолжался всю ночь, главным образом, из-за обилия книг, которые надо было все перелистать. Ничего криминального не было найдено, и под утро гэпэушники ушли, но, увы, взяли с собой Сережу.

Опечатывая его комнату — он жил после ухода Володи в маленькой комнатке около ванной, где