укрыться от всех, кто мог бы оторвать его от дела, он снял комнату на Шеридан-сквер.
Макс Истмен встретил его случайно на улице, небритого, отощавшего, с красными от недосыпания глазами. Он страшно спешил. Едва поздоровавшись, быстро заговорил:
— Ради бога, Макс, никому не говорите, где я. Я пишу русскую революцию. Пишу день и ночь. По тридцать шесть часов подряд. И я придумал название. Сейчас я должен выпить кофе. До свидания, и никому не говорите!
Рид написал книгу меньше чем за месяц! В это невозможно поверить. С таким исступлением, быть может, только Гойя творил свои офорты. Это был взрыв творческой энергии, неповторимый, невероятный, но единственно адекватный тем событиям, которые решился описать Джон Сайлас Рид.
«Эта книга — сгусток истории…» Точнее определить нельзя. Это сделал сам Рид. Этими словами начинается его бессмертное творение, эпос величайшей революции.
В этой книге — сплав кропотливости ученого и вдохновения художника, объективность свидетеля и страстность участника, неслыханная героика и жестокая обыденность, кристальная простота и высочайший пафос.
Риду не пришлось переписывать ни одной страницы. Когда он вынул из машинки последний лист бумаги, ему оставалось только дать книге ее крылатое название: «Десять дней, которые потрясли мир». В середине января 1919 года неведомый нью-йоркский рабочий чуткими, умелыми пальцами набрал его на верстатке.
Гораций Ливрайт, единственный нью-йоркский издатель, решившийся превратить рукопись в книгу, хорошо понимал, на что он идет и чего ему следует ожидать. Он знал, что делает, когда велел снять с рукописи несколько копий. Почти все они одна за другой были конфискованы. И все-таки книга увидела свет, чтобы стать настольной у рабочих всего мира.
Это произошло 18 марта 1919 года. На первом экземпляре, еще пахнущем типографской краской, Рид написал: «Моему издателю Горацию Ливрайту, едва не разорившемуся при печатании этой книги».
Второй экземпляр неведомыми путями проник через толстые стены Левенвортской тюрьмы и очутился в руках громадного, грузного человека в полосатой куртке с номером «13106» на спине — Билла Хейвуда.
Никто не сможет проследить судьбу остальных книг. Известно только, что их видели во всех странах света, на всех параллелях и меридианах…
Сдав рукопись издателю, Рид не позволил себе и недельного отпуска. Снова стучали на стыках рельсов скорые поезда, катили по гудроновым лентам старенькие «фордики»; что ни утро — новый город, что ни вечер — новый полицейский участок. Жадные глаза тысяч рабочих, бешеные овации в честь русской революции, гневное: «Вернуть наших парней из России!»
Джек потерял счет речам, докладам, митингам. Каждый вечер ему приходилось по полчаса полоскать горло, и все равно он не мог избавиться от непроходящей хрипоты. Он уже не обращал внимания на истерические вопли херстовских газет, анонимные угрозы, требования линчевать «большевистского агента», штрафы, аресты.
Один раз какая-то неумная газетенка снисходительно объяснила, что Рид не настоящий американец и поэтому его выступления не выражают мнений и настроений коренного населения страны. Тогда на митинге в Бруклине (вокруг трибуны — сотня полисменов) Джек заявил:
— Моя семья, обе ее ветви, прибыла в эту страну в 1607 году. Один из моих предков — Патрик Генри, который подписывал Декларацию независимости; другой мой предок был генералом под командованием Джорджа Вашингтона; еще один — полковником армии северян в гражданской войне. Я избиратель и гражданин Соединенных Штатов, и я требую права критиковать их как угодно… Я критикую это государство, потому что оно недемократично… Я утверждаю, что Советское государство в настоящее время более демократично, чем наше…
Пропагандистская деятельность Рида в конце концов привлекла внимание так называемого «Оверменовского комитета». Это была организация, воспылавшая фантастическим намерением: ни больше ни меньше, как привлечь к ответственности Октябрьскую революцию! Это не был безответственный частный комитет из потерявших рассудок «патриотов», решивших положить свой живот на алтарь борьбы с «большевистской заразой». Нет, это высокое учреждение было создано Сенатом Соединенных Штатов Америки и состояло из одних сенаторов. Председательствовал в нем, разумеется, тоже сенатор — Ли Овермен.
В феврале и марте комитет вызвал в Вашингтон всех лиц, которые были в России в 1917 году, и подверг их строгому допросу. Показания дали десятки людей, начиная от преподобного мистера Саймонса, бывшего настоятеля методистской церкви в Петрограде, и кончая престарелой «бабушкой русской революции» Катериной Брешко-Брешковской. День за днем стенографы комитета записывали со скрупулезной точностью потоки измышлений о большевиках и Советской власти. Здесь было всё — и наивная благоглупость и расчетливая клевета.
И вдруг в чинном, респектабельном зале заседаний комитета словно взорвалась бомба. На трибуну один за другим выходили Луиза Брайант, Джон Рид, Бесси Витти, Альберт Рис Вильямс, полковник Раймонд Робинс.
Это были разные люди, с разными точками зрения. Но все они говорили правду, одну только правду…
Первой допрашивали Луизу Брайант.
Здание Сената США, комната 116, 20 февраля 1919 года, четверг, 2 часа 30 минут после полудня. Заседание продолжалось и на следующий день. За столом комиссии — сенаторы Овермен, Кинг, Уолкотт, Нельсон, Стерлинг, Юм. Луиза нервничает, она чувствует себя подсудимой, и это выводит ее из себя. Она дерзит… Да, она из католиков. Верила в учение Христа, но не в христианскую религию.
Ее грубо прерывают. Луиза взрывается:
— Я здесь не в качестве подсудимой! Я свободная американская гражданка и вправе рассчитывать на вежливое обращение.
В публике волнение, шум, свист, аплодисменты. Сенатор Уолкотт требует удалить всех из комнаты, кроме стенографисток и репортеров. Сенатор Овермен удовлетворяет его требование. Исключение делается только для мужа допрашиваемой — Джона Рида. Луиза берет себя в руки.
Сенаторы пытаются вытянуть из Луизы сведения, компрометирующие ее и мужа. Она отвечает осторожно, взвешивая каждую фразу. Подчеркивает, что она — лишь свидетель, который хочет, чтобы между Америкой и Россией были хорошие отношения. Сенаторам не нравится, что большевики в документах называют ее «товарищем». Луиза объясняет:
— Это не имеет значения. В России всякого, кто не враг, называют товарищем, Как во времена французской революции все люди именовались «гражданами»…
