посредство перевода. Их бедный и негибкий природный язык не всегда был способен дать равносильное выражение с греческими терминами и с техническими словами платоновской философии⁷⁵), которые были освящены Евангелием или церковью для формулирования тайн христианской веры; а только одно неточное выражение могло бы вовлечь латинское богословие в длинный ряд заблуждений и замешательств⁷⁶). Но так как западные провинции имели счастье получить свою религию из православного источника, то они с твердостью держались того учения, которое они приняли с покорностью; а когда арианская зараза приблизилась к их границам, они своевременно были снабжены предохранительным Homoousion’ом благодаря отеческой заботливости римского первосвященника. Их чувства и характер проявились на достопамятном соборе в Римини, который был многочисленнее собора Никейского, так как в нем участвовали четыреста с лишним епископов из Италии, Африки, Испании, Галлии, Британии и Иллирии. Уже в самом начале прений обнаружилось, что арианская партия состоит только из восьмидесяти прелатов, которые, впрочем, делали вид, будто они проклинают и имя, и память Ария. Но эта численная слабость вознаграждалась преимуществами искусства, опытности и дисциплины; руководителями меньшинства выступили два иллирийских епископа Валент и Урзаций, которые провели свою жизнь среди интриг двора и соборов и которые научились на востоке, под знаменем Евсевия, как вести религиозные войны. При помощи аргументов и переговоров они привели в замешательство, сбили с толку или по меньшей мере ввели в заблуждение честную наивность латинских епископов, из рук которых палладиум веры был вырван скорее обманом и докучливостью, чем явным насилием. Собравшимся в Римини членам собора не дозволяли разъехаться, пока они не подписали двусмысленного догмата, в котором вместо слова Homoousion были вставлены некоторые выражения, допускавшие возможность еретических толкований. По этому-то случаю мир - по выражению Иеронима - с удивлением узнал, что он перешел в арианство⁷⁷). Но лишь только епископы латинских провинций возвратились в свои диоцезы, они поняли свою ошибку и раскаялись в своем слабодушии. Постыдная капитуляция была отвергнута с презрением и отвращением, и Homoousion, который был лишь поколеблен в своих основаниях, а не низвергнут, еще прочнее прежнего утвердился во всех западных церквах⁷*).

Таковы были возникновение, развитие и видоизменения тех богословских споров, которые нарушали спокойствие христианства в царствование Константина и его сыновей. А так как эти монархи позволяли себе распространять свой деспотизм как на жизнь и имущество своих подданных, так и на их верования, то влияние их мнений иногда склоняло церковные весы на их сторону и прерогативы Царя Небесного установлялись, изменялись и урезывались в кабинете царя земного.

Пагубный дух раздора, охвативший восточные провинции, прервал ряд триумфов Константина, но император в течение некоторого времени смотрел на предмет спора с холодным и беспечным равнодушием. Так как он еще не знал, как трудно укрощать богословские распри, то он обратился к борющимся партиям, к Александру и к Арию, с примирительным посланием⁷⁹), которое можно скорее приписать самостоятельному здравому смыслу солдата и государственного человека, чем внушениям какого-либо из его духовных советников. Он приписывает происхождение всей распри ничтожному и мелкому вопросу касательно одного непонятного пункта установленных верований - вопросу, который был безрассудно поднят епископом и неосмотрительно разрешен пресвитером. Он сожалеет о тем, что христианский народ, имеющий одного Бога, одну религию и одно богослужение, разделяется на партии вследствие такйх незначительных разномыслий, и затем серьезно советует духовенству Александрии следовать примеру греческих философов, которые умели развивать свои аргументы, не теряя своего хладнокровия, и сохраняли свободу своих мнений, не нарушая своих дружеских отношений. Равнодушие и пренебрежение монарха могло бы быть самым лучшим средством для прекращения распри, если бы поток народного увлечения был менее быстр и стремителен и если бы сам Константин мог посреди крамолы и фанатизма спокойно владеть самим собой. Но его церковные сановники скоро успели развратить в нем беспристрастие судьи и разжечь усердие новообращенного. Он был раздражен оскорблениями, нанесенными его статуям; он был встревожен как действительной, так и воображаемой важностью столь быстро распространявшегося зла, и он уничтожил всякую надежду на примирение и терпимость с той минуты, как он собрал триста епископов в стенах одного и того же дворца. Присутствие монарха раздуло важность спора; его внимание увеличило число аргументов, и он жертвовал своей особой с терпеливой неустрашимостью, воодушевлявшей мужество сражающихся. Несмотря на похвалы, вызванные красноречием и прозорливостью Константина*⁰), трудно поверить, чтоб римский генерал, религия которого еще могла возбуждать сомнения и ум которого не был просвещен ни образованием, ни вдохновением, был способен обсуждать на греческом языке метафизический вопрос или религиозный догмат. Но влияние его любимца Озия, как, кажется, председательствовавшего на Никейском соборе, могло расположить императора в пользу православной партии, а своевременное напоминание, что тот самый Евсевий Нико- медийский, который покровительствует еретикам, еще недавно был на стороне тирана*¹), могло восстановить его против ее противников. Никсйский догмат был утвержден Константином, а его решительное заявление, что всякий, кто не подчинится божественному приговору собора, должен готовиться к немедленной ссылке, прекратило ропот слабой оппозиции, которая с семнадцати протестующих епископов почти мгновенно уменьшилась до двух. Евсевий Кесарийский неохотно дал двусмысленное согласие на признание Homoonsion'a*²), а нерешительный образ действий Евсевия Никомеднйского послужил лишь к тому, чтоб замедлить почти тремя месяцами его опалу и ссылку®³'. Нечестивый Арий был сослан в одну из отдаленных иллирийских провинций; и он и его последователи были заклеймены, в силу закона, позорным названием порфириян; его сочинения были преданы сожжению, а тем, у кого нашлись бы эти сочинения, угрожала смертная казш>. Император, как видно, всецело увлекся полемикой, а гневный и саркастический тон его эдиктов имел целью внушить его подданным такую же ненависть к врагам Христа, какую питал он сам*⁴).

Но можно бы было подумать, что не принцип, а страсть руководила образом действий императора, так как по прошествии трех лет после Никейского собора он стал обнаруживать признаки сострадания и даже снисходительности к запрещенной секте, которой втайне покровительствовала его любимая сестра. Виновные были возвращены из ссылки, а Евсевий, мало-помалу снова приобретший свое прежнее влияние на ум Константина, снова был возведен в епископское звание, которое было отнято у него с таким позором. С самим Арием обошлись при дворе с таким уважением, какое обыкновенно оказывается невинным и угнетенным; его догмат был одобрен Иерусалнмским собором, и император, по-видимому горевший нетерпением загладить свою несправедливость, дал абсолютное приказание допустить его публично к приобщению св. Таин в константинопольской соборной церкви. Но Арий умер в тот самый день, на который было назначено его торжество, а странные и ужасные подробности его смерти способны возбудить подозрение, не при-бегнули ли православные святые к более действенным средствам, чем молитвы, для избавления церкви от самого страшного из ее противников*⁵). Три главных вождя католиков, Афанасий Александрийский, Евстафий Антиохийский и Павел Константинопольский, были вследствие различных обвинений низложены по приговорам нескольких соборов и •последствии гаг даны в отдаленные провинции первым христианским императором, над которым был совершен, в последние минуты его жизни, обряд крещения арианским епископом Никомедии. Церковное управление Константина не может набежать упреков в легкомыслии и слабости. Но легковерный монарх, незнакомый с уловками богословской борьбы, мог быть введен в заблуждение скромными и благовидными заявлениями еретиков, убеждения которых никогда не были ему вполне понятны, и в то время как он покровительствовал Арию и преследовал Афанасия, он все-таки считал Никейский собор за оплот христианской веры и за одно из самых славных событий своего царствования*⁶).

Сыновья Константина, вероятно, были с самого детства приняты в число оглашенных, но, следуя примеру своего отца, они откладывали свое крещение. Подобно ему, они позволяли себе постановлять решения касательно таких тайн, в которые они никогда не были правильно посвящены*⁷), и исход споров о трех ипостасях зависел в значительной мере от мнений Констанция, получившего в наследство восточные провинции, а затем сделавшегося обладателем всей империи. Арианский епископ или пресвитер, припрятавший для его пользы завещание покойного императора, воспользовался этим удобным случаем, чтоб войти в близкие сношения с монархом, который всегда подчинялся в делах управления влиянию окружавших его любимцев. Евнухи и рабы распространили духовный ад по всему дворцу, и эта опасная зараза была сообщена через посредство прислуги женского пола гвардейцам, а через