милю, пока наконец каменистая дорога, устроившая пассажирам изрядную тряску, не уперлась в большие деревянные ворота. Домик привратника и высокие стены, увенчанные зубцами, преграждали вход.

Маттеус выпрыгнул из фургона и решительно забарабанил кулаком в ворота. В укрепленной стене тут же открылось смотровое окошко, в ширину и в высоту не больше двух ладоней, в котором показалось изборожденное морщинами лицо.

— Хвала Господу Иисусу Христу, — прохрипел голос из окошка.

— Хвала, — откликнулся Шварц. — Скажите вашему аббату Николаусу, что у ворот стоит Маттеус Шварц, посланник Фуггера, и желает с ним немедленно говорить. Немедленно, вы поняли?

Словно увидев нечистую силу, привратник тут же исчез, оставив окошко открытым.

Шварц подал Магдалене знак сойти на землю и заглянуть в смотровое оконце. Она подошла к нему, но проем находился слишком высоко для ее роста, и Маттеусу пришлось приподнять девушку.

Ее глазам предстал удивительный мир, находившийся за воротами. Это был целый городок, пересеченный речушкой, которая сопровождала их последний отрезок пути, но несравнимо большего масштаба и совсем иной, чем монастырь Зелигенпфортен, в котором она провела четыре года. За разбитым во всю ширь садом ее взгляд выхватил базилику с плоской крышей, за которой угадывались длинные дома, хозяйственные постройки, сараи и хлева.

Магдалена со смущением отметила приятное тепло, разлившееся по телу, когда Маттеус прижал ее к себе. Но что-то в ней противилось зарождавшемуся чувству, и она резко вырвалась из его рук.

Несколько мгновений они стояли совсем рядом, так близко, что каждый ощущал дыхание другого, их взгляды ветре-тились, нерешительно, почти робко, — но тут со скрипом и лязгом отворились ворота, вернув их к действительности.

С монастырского двора к ним вышел аббат Николаус, которого было несложно узнать по благородному духовному одеянию и осанистой походке, которая, впрочем, быстро изменилась, как только посланник Фуггера после формального приветствия отвел его в сторонку и принялся настойчиво уговаривать.

Все дальнейшее произошло с такой скоростью, что Магдалена лишь позже осознала, что случилось. Маттеус Шварц поспешно распрощался с ней, потершись щекой о ее щеку. Пообещал через несколько дней вновь появиться и за всем проследить и тут же умчался в своем дорогом фургоне.

Аббат препроводил ее, не произнеся ни единого слова, в конверзенбау, дом для членов ордена, не имеющих духовного звания. Это было вытянутое трехэтажное строение, лестницы и своды которого наводили страх на любого чужака. Указав ей на келью в верхнем этаже, он с неким подобием поклона удалился.

Стол, стул, лежак и деревянная вешалка для одежды у продольной стены составляли всю обстановку кельи. Из окна открывался вид на широкий журчащий ручей, хозяйственную постройку, перед которой были составлены винные бочки, а также мельницу — все это ласкало взор.

И в то же время в голове у Магдалены крутилась лишь одна мысль: прочь отсюда, и как можно скорее! Конечно, Маттеус нагнал на нее страху, сказав, что ее преследует инквизиция. И если вспомнить Мельхиора и трагическую историю его матери, угодившей в лапы инквизиторов, то ей надо радоваться этому более-менее надежному укрытию. Вот только мрачный вид аббата обескураживал ее.

Пусть даже он чем-то обязан Фуггеру и его посланнику, но кто знает, какую игру вел священнослужитель? Не для того ведь Магдалена бежала из монастыря цистерцианок.

Зелигенпфортен, чтобы влачить унылое тайное существование у монахов того же ордена, при этом под постоянной угрозой, что ее выдадут.

— Эй, вы, там! Поди, новенькая в этом монастыре? — услышала она зычный голос с другой стороны ручья и тут же отпрянула, чтобы спрятаться от кричавшего. В последний момент она все же увидела, как тот, пытаясь перепрыгнуть через ручей, промахнулся и очутился в воде, доходившей ему до колена.

При виде мужчины, который, по-журавлиному высоко поднимая ноги, словно на ходулях шел по воде и, беспомощно разводя руками, смотрел наверх, Магдалена не могла не рассмеяться. Она крикнула несчастливцу:

— Эй, вы, там! Поди, не лучший прыгун в этом монастыре?

— Вот уж точно нет, — ответил парень. — И, чтоб вас опять насмешить, скажу: меня зовут Венделин Свинопас.

— Магдалена, — представилась она и высунулась из окна.

— Так вы вовсе не смеетесь? — удивился Венделин.

— Из-за вашей фамилии? С какой это стати? Фамилию ведь не выбирают. Очень глупо насмехаться над кем-то из-за его имени или фамилии.

Вымокший мужчина сделал глубокий поклон и с благодарностью посмотрел наверх.

— Что привело вас к цистерцианцам Эбербаха? Надолго сюда?

— Сразу два вопроса в одном, — попеняла ему Магдалена. — А что бы вы ответили на те же вопросы?

Свинопас скорчил уважительную гримасу, вытянув губы дудочкой и вскинув брови.

— Видит Бог, вы не лезете за словом в карман, дева. Я бы без запинки ответил на ваши вопросы при условии, что вы спуститесь вниз.

— Я бы с радостью, но боюсь заблудиться в этом огромном пространстве с бесконечными коридорами и лестницами, которые поворачиваются вокруг оси, как домик улитки.

— А, ерунда! Выходите из кельи и идите по левой руке девяносто шагов. Оттуда по правой руке ведет стрельчатый переход к поворачивающейся вправо лестнице, в конце которой есть проход, ведущий прямо наружу. Там я буду вас ждать, — проговорил парень и тут же исчез из поля зрения.

Пройдя по пути, точно описанному ей Свинопасом, Магдалена вышла на воздух. Венделин уже ждал ее, переодетый в сухую одежду, причем довольно пеструю, не самую подходящую для монастыря.

— Пожалуй, я буду права, если предположу, что вы не духовного звания, — с ухмылкой заметила Магдалена.

— Как видите, — ответил Венделин, — я не ношу рясы, а что касается моих мыслей, то всякое благочестие пропало у меня еще в юные годы.

— Удивительно встретить такого вольнодумца именно среди цистерцианцев.

— Тут вы правы, дева, но должен вам сообщить, что полторы сотни монахов составляют в этом монастыре лишь одну треть всего населения. Две трети нанимаются прислугой: конюхами и служанками, ремесленниками и посыльными, виноделами и крестьянами, лекарями и санитарами — кого только нет в таком большом хозяйстве.

— А вы? — поинтересовалась Магдалена, пока они прогуливались вдоль ручья. — Давайте я отгадаю: вы портной, шьющий монахам рясы!

— Не угадали, дева!

— Кто же тогда? Я сгораю от любопытства.

— Когда-то я изучал искусство каллиграфии, — издалека начал Свинопас. — Рисовал грамоты и писал письма искусным почерком, не испортив ценный пергамент ни единой кляксой. Среди моих заказчиков были графы и герцоги, даже его курфюрстшеская милость Альбрехт Бранденбургский, и у меня был неплохой доход. Но постепенно все большее распространение получало проклятое изобретение этого Иоганна Генсфляйша, которому разонравилась собственная фамилия, и он поменял ее на Гутенберг. С некоторых пор каждая грамота, каждое письмо и даже индульгенция должны были быть напечатаны с использованием жира и сажи, прости Господи. Тогда я отправился странствовать в поисках нового ремесла. Далеко я не ушел. Здесь, в Эбербахе, в одном дне ходьбы от моего родного Майнца, аббат Николаус предложил мне привести в порядок монастырскую библиотеку, собрать все книги в фолианты и расставить по латинскому алфавиту. Аббат пообещал мне двенадцать крейцеров в неделю, но пока я не видел ни одной монеты, так что работаю, что называется, во славу Господа.

Какое-то время они молча шли вдоль ручья, потом Вен-делин спросил:

— А вы? Я имею в виду, что вы не похожи на женщину, решившую стать Христовой невестой и остаток своих дней скоротать в монастыре, тем более с монахами Эбербаха.

Магдалена многозначительно улыбнулась, но промолчала. Едва ли было бы благоразумно довериться первому встречному, даже если что-то в его поведении выдавало порядочного человека.