расположенный напротив люк на звездное небо. Соседи по каюте ворочались по очереди с боку на бок, недовольно фыркая и ворча себе под нос из-за духоты и неудобства спального места.
Открыв в очередной раз глаза, Магдалена увидела луну, висевшую так низко, что ее молочный отсвет через открытый люк падал на головы мужчин. Монах отвернул лицо в другую сторону, а вот черты зазывалы и доктора можно было рассмотреть во всех подробностях, и она решила поупражняться в физиогномике.
Что касается Константина Форхенборна, то его физиономия полностью соответствовала его характеру, по крайней мере манере вести себя с Магдаленой: жесткая, почти угловатая верхняя часть лица с остро очерченным, узким носом и чувственные губы — внешность, за которой скрывалась какая-то загадка. Не было бы ошибкой охарактеризовать зазывалу как беспощадного, заносчивого, хитрого эгоиста. Безусловно, ему были присущи определенная участливость и чувствительность, но все вместе давало противоречивую картину, лишь усугубляющую ее недоверие к нему.
Совсем другое дело — доктор Бомбаст. Даже во сне унылое лицо толстяка несло печать его многогранных занятий. Доминирующий высокий лоб, изрезанный морщинами, глубоко посаженные глаза и опущенные вниз уголки рта выдавали обуревающие его сомнения и отчаяние по поводу мировых событий. В его чертах даже угадывались разногласия с учеными традиционного толка.
В те моменты, когда Бомбаст не всхрапывал или не выпускал со свистом воздух из носа, его мясистые губы складывали невнятные слова, дыхание при этом останавливалось, и ей казалось, что он вот-вот умрет.
Один раз Магдалене почудилось, что она разобрала одно из произнесенных им слов. Он пробормотал себе под нос что-то вроде «сатана». Впрочем, если этот странный тип во сне разговаривал с дьяволом, это было нисколько не удивительно. Кто знает, быть может, он умолчал, что владеет еще одной профессией — алхимика, бывшего в сговоре с дьяволом, как большинство представителей его цеха.
Хотя религия и приличия не позволяли прислушиваться к словам, произносимым кем-то во сне, но, по-видимому, греховность преобладала в ней над благочестивой верой, а любопытство — над воспитанностью. И поскольку доктор выговаривал слова все отчетливее и все чаще, Магдалена просто не могла не обратить все свое внимание на спящего естествоиспытателя.
Но как объяснить иначе, чем справедливой карой Господней, то, что Бомбаст моментально замолчал и больше не издал ни одного звука? Смертельно усталая Магдалена уже почти засыпала, как вдруг снова услышала бормочущий, но ясный и четкий голос Бомбаста: сатан… адама… табат… амада… натас…
Магдалена жутко перепугалась. От страха на лбу ее выступил холодный пот, леденящий ужас сковал душу. Она встала и мельком взглянула на Бомбаста, он спал и храпел как ни в чем не бывало. Ее одолели сомнения, не приснилось ли ей все это? Быть может, ее мозг, на долю которого в последние дни выпало так много трудно перевариваемой информации, сыграл с ней злую шутку? А не сама ли она выговорила формулу? Она безуспешно попыталась повторить слова Бомбаста: сатан… адама… Дальше ничего не получалось. Как она могла в полудреме произнести формулу, если не в состоянии вспомнить ее, даже бодрствуя? К тому же она точно слышала голос Бомбаста.
Она снова и снова разглядывала загадочного исследователя. В какой-то момент ей показалось, что в нем есть сходство с незнакомцем, с которым она встречалась ночью в долине Майна. Правда, лицо того мужчины она видела лишь в свете мерцающего фонаря, но чем дольше Магдалена всматривалась в спящего, тем невероятнее ей казалось это предположение. Не только голос Бомбаста, но и вся его внешность, манеры резко отличались от облика и манер таинственного незнакомца.
Магдалена дрожала всем телом. Понапрасну пыталась она сдержать слезы, ручьями вдруг побежавшие по ее щекам. Это были слезы не боли и скорби, а полной растерянности. Что ей делать? События не умещались в голове. Она помышляла о бегстве, о том, чтобы вырваться из адского круга, в котором оказалась.
И вдруг, в страшном смятении, она словно бы услышала голос Рудольфо: «Ты хочешь восстать против собственной судьбы? Именно теперь, когда я посвятил тебя в величайшие тайны человечества? Я удовлетворял твое любопытство по твоей собственной воле. А теперь ты желаешь вопреки здравому смыслу обратиться в бегство? Магдалена…»
Оглушенная голосом Рудольфо и смыслом его слов, Магдалена примостилась, подобрав под себя ноги, в самом конце каюты. Она и сама не знала, как туда попала. Наверное, доползла на четвереньках. Уткнувшись лицом в коленки, она стала ждать утра.
Глава 9
С ударом колокола, ровно в девять утра, Иоахим Кирхнер вошел в мрачный кабинет архиепископа Майнцского:
— Да ниспошлет Господь благословенное утро вашей курфюрстшеской милости!
Альбрехт Бранденбургский, архиепископ и курфюрст Майнцский, сын курфюрста Иоганна Цицерона Бранденбургского, бывший архиепископ Магдебургский и администратор епископства Хальберштадт, а ныне самое влиятельное духовное лицо к северу от Альп, сидевший за монументальным дубовым столом, широко зевнул. Он был облачен в стихарь, пурпурную сутану и черный берет.
— Ладно, ладно, Кирхнер, — небрежно махнул он рукой. — Что там у нас сегодня?
Кирхнер, долговязый, как жердь, с вьющимися рыжеватыми волосами и необычайно бледной кожей, был секретарем и поверенным его высокопреосвященства. Он слыл хитрым интриганом, которого побаивались при дворе. Черная облегающая риза лишь подчеркивала его худобу. Обозначив нечто ироде поклона, сводившегося к сгибанию верхней части туловища в бедрах с грацией деревянной куклы, секретарь ответил:
— Аудиенции, ваша курфюрстшеская милость!
— Сколько?
— Человек тридцать-сорок. По большей части просители и всяческий сброд.
— Отошли их прочь. Мне сегодня не до сброда.
Кирхнер, склонив голову набок, лицемерно потупил взор и подобострастно ухмыльнулся:
— Уже исполнено, ваша курфюрстшеская милость. Остались лишь трое.
За широкими закрытыми дверями послышался шум. Альбрехт бросил вопросительный взгляд на секретаря. В тот же момент двери распахнулись и в помещение с дикими воплями ворвался мужчина в рубище, за которым пытались угнаться два лакея в ливреях, хватавшие его за лохмотья.
Добежав до Альбрехта, жалкое создание бросилось ему в ноги, молитвенно воздело руки и запричитало:
— Сжальтесь, милостивый господин! Сжальтесь!
Альбрехт вышел из-за своего письменного стола. Пурпурная сутана еще больше подчеркивала его полноту. И прежде чем лакеям удалось схватить несчастного за руки и за ноги, чтобы выволочить из зала аудиенций, архиепископ сделал им знак оставить мужчину в покое.
На мгновение в зале воцарилась напряженная тишина. Затем раздался голос архиепископа:
— Чего ты хочешь, оборванец? Встань!
Проситель с трудом поднялся. Склонив голову и опустив плечи, он попытался расправить свои лохмотья. Наконец возвел глаза и, задыхаясь, произнес:
— Простите, всемилостивейший государь, ваша курфюрстшеская милость, я три дня и две ночи бежал по лесу, чтобы просить вас о милостыне. Не для себя прошу, всемилостивейший государь, я прекрасно питался все эти дни лесными дарами, грибами и ягодами. Для моей жены прошу и десяти детишек, они вот уже которую неделю без пропитания. — Его голос вдруг сорвался на крик: — Еретики, люди саксонского
