иначе. Посмотрим, что получится с этими истребителями. Очень мне любопытно.

— Любопытно?

— Ага, — сказал Леня.

— А тебе не кажется, что тыкать в Вундерланд истребителями глупо и опасно?

— Эксперимент, — пожал плечами Леня. — А любой эксперимент — это крайне интересно.

— Как ты думаешь? У них будут метрономы?

— Понятия не имею, Тим. Ладно, хрен с ним со всем. Знаешь анекдот, как Президент Всей Науки встретил Чебурашку?

По стеклам шлепал слабый дождик. Идиллически ползали черепахи, таская оплывающие свечи. Даже Пастраго, личность со многими потайными ящичками, по мнению Панарина, не смог смаху переломить сложившийся за долгие годы уклад, и все шло в обычном почти ритме — споры, драки, матерки, истерики, песни вразнобой, в темных углах приглушенно повизгивали официантки, выплевывала синкопы установка, телевизор с вырубленным звуком показывал очередную серию сорокасерийной «Биографии Президента Всей Науки» (в этой речь шла о том, как Президент ассистировал Менделееву, помогал Эйнштейну вывести теорию относительности, растолковывал Циолковскому третий закон баллистики, а Норберту Винеру — второй закон термодинамики), Брюс в длинных полосатых трусах и форменном свитере мотался по залу с баяном.

— Мужики! — взвился вдруг колышущийся Тютюнин. — Вот вы меня вечно по мордам, вы меня — за дешевку, а я… Ну что я? Меня из техникума за любовь выперли, да и терпеть я не мог в задницу коровам глядеть… Ну а если не умею я больше ничего, если ни на что не способен? Вот и пошел по профсоюзной линии. Я–то хоть дерьмо безвредное, а вы — опаснее, вы вроде бы при деле… (Леня полез из–за стола, но Панарин крепко, держал его за локоть.) А я когда–то ведь романсы петь умел! — Он выхватил у кого–то гитару и в самом деле довольно сносно заиграл–запел:

Кавалергарда век недолог,

но потому так сладок он.

Труба трубит, откинут полог,

и где–то слышен сабель звон…

Он вдруг грохнул об пол гитару, упал на стол и заплакал. Направлявшиеся было к нему со сжатыми кулаками отодвинулись, смущенно переглядываясь.

— А песенка–то про нас, — сказал кто–то.

— Да все оно про нас. Если покопаться как следует, выяснится, что и Библия про нас, и «Одиссея», и «Гильгамеш»…

— Ты слушай сюда. — Леня Шамбор стиснул плечо Панарина. — Не такая уж редкая штука, когда человек перерождает в лучшую сторону свою паршивую дотоле душонку. Иногда под влиянием женщины — были примеры. Иногда в силу того, что открывает в себе талант писателя, художника, музыканта. Примеров тоже предостаточно.

— Ага, — ехидно сказал Панарин. — Рембо, к примеру, или Вийон, или Гамсун.

— Не передергивай, я не о том… Ну, а наша профессия — смогла она заставить кого–то из нас переродиться в лучшую сторону? Нет, выстрелю в морду любому, кто скажет, что мы работаем зря или выбрали не то ремесло. Но что–то неладно, все не так, ребята… Может быть, следует оценивать профессии с точки зрения того, насколько они способны заставить человека стать душевно чище? Я понимаю, что основное зависит от самого человека, и все же? Все же? Неладно что–то в президентском королевстве…

— Не знаю, — сказал Панарин. — Может быть, ты прав, а может, чушь собачью порешь.

— Ты не хочешь говорить на эту тему.

— А ты? — Панарин приблизил к нему лицо. — Ты протрезвеешь и все забудешь, это все всплывает в нас по пьяной лавочке — потому что слишком много вопросов, слишком серьезные они и мучительные…

— Но должны же где–то быть все ответы на все вопросы?

— А вот те шиш, — сказал Панарин. — Нету такого места. Если правда, что счастье — это вечная погоня за счастьем, то почему не может быть того же самого со смыслом жизни?

— А вот тебе теперь шиш. Это — не ответ, а бегство от ответа…

Тютюнин ожил:

Проходит жизнь, проходит жизнь,

как ветерок по полю ржи.

Проходит явь, проходит сон,

любовь проходит, проходит все…

— Вот смотри, — сказал Леня Шамбор. — Вот тебе и застегнутый на все пуговицы предместкома, которого мы били что ни суббота. А расстегнулся — и вот оно… А что в нас? Что? Но мы ведь все наутро загоним на самое донышко, верно, Тим?

— Верно, — сказал Панарин. — Наливай, что ли.

Зал грохотал и гудел, метались цветные пятна, на экране телевизора Президент Всей Науки, судя по всему, учил Канта основам философии, бешеные ритмы заставляли стены вибрировать, плясали у бассейна пьяные механики с полуголыми лаборантками, кто–то рухнул, Коля Крымов сползал под стол, волоча за собой скатерть, Пастраго гадал по ладони притихшей, почти трезвой Зоечке, и каждый вопил, что приходило на пьяный ум. Шабаш раскрутился, как извлеченная из будильника пружина.

Нынче все срока закончены,

а у лагерных ворот,

что крест–накрест заколочены,

надпись: «Все ушли на фронт»…

И в лицо плеснула

мне морская соль,

это мой кораблик,

это я — Ассоль…

В зал вошла Клементина. Меньше всего Панарину хотелось видеть именно ее, именно здесь, и именно сейчас. Ежась от жгучего стыда, он непроизвольно пригнулся, но в лопатки ему уперлось что–то широкое — это Пастраго, не отрывая взгляда от Зоечки, другой рукой заставлял Панарина сидеть прямо.

— Ты что, дьявол, что ли? — севшим голосом спросил Панарин и встал, подброшенный хлестнувшим его взглядом, побрел к выходу, опустив глаза.

— Ты ко мне? — глупо спросил он, как будто сидел в кабинете.

— Ага, — кивнула Клементина. — Пошли?

Панарин обреченно побрел за ней, натыкаясь на черепах.

На улице моросил мелкий занудливый дождик, в прорехах туч колюче поблескивали звезды.

— Сюда, что ли, — сказал Панарин, открыв перед Клементиной дверцу чьей–то машины.

Они сели на передние сиденья. Света Панарин зажигать не стал. Уютно пахло бензином и прохладным железом.

— Скучно, — сказала Клементина. — Просто невыносимо.

— А проживи–ка ты здесь год. Или десять. Ты на меня, часом, не обижаешься?

— В общем, не очень. Сама дура, плохо защищалась. Говорят, ты там совершил что–то ужасно героическое, сажал охваченную пламенем машину?

— Еще раз собьешься на ваши штампы — получишь по уху, — пообещал Панарин. — По этому прелестному ушку.

— Пьян?

— В плепорцию.

— Спасения у меня искать будешь?

— Это мы запросто.

— Ну, ну! — Клементина отбросила его руки. — Слушай, почему вы так боитесь себя?

— Это мы–то?