главную роль всегда исполняет сам государь. Женщины совершенно не допускаются ни на сцену, ни в качестве зрительниц; они толпятся за пределами партера, отведенного для мужчин.
Занавес в туземном театре не поднимается, а раздвигается. Оркестр начал играть. О, чудо! Это не та ужасная какофония, не тот дикий ураган звуков, каким некогда угощали наших друзей чернокожие виртуозы. Нет! На этот раз такой же местный виртуоз, присев на корточки перед ящиком, который представлял собой не что иное, как самую обыкновенную шарманку, вертел изо всей мочи ручку и молол, как кофейная мельница, европейские мотивы.
Фрике был поражен; он слышит знакомые напевы, перевранные и изуродованные музыкантом и испорченные шарманкой, которая являлась гордостью и наслаждением покойного предшественника Зелюко и была приобретена им у Ибрагима за целый караван невольников.
Теперь уже мальчугану не хотелось смеяться: эта хриплая, испорченная шарманка напомнила ему его милый далекий Париж.
Но вот начинается представление, изображающее восшествие на престол ныне царствующего государя.
Его предшественник по имени Каркоанс был свергнут с престола Зелюко, который, выколов ему глаза, подверг его той самой участи, какой покойный Бикондо, вождь людоедов, хотел подвергнуть трех европейцев. История не говорит о том, был ли злополучный самодержец съеден, но, по всему вероятию, его череп теперь украшает почетное кресло.
Актер, изображающий покойного Каркоанса, появляется на сцене в роскошном убранстве, окруженный своим двором.
Светящаяся диадема, убранная множеством разноцветных стеклышек в подражание драгоценным камням, сверкает на его голове. На плечах живописно накинута ярко-красная тога. С правой стороны сцены входит группа обнаженных чернокожих с длинными копьями в руках. Их предводитель вместо одеяния перепоясан тростниковым поясом, за которым торчит большой нож, а на шее виднеется какая-то оборванная веревка.
Его роль исполняет сам Зелюко.
Эта сцена изображает первое действие его восшествия на престол: проданный в рабство, он должен быть отправлен в далекую страну, где выращивают сахарный тростник и кофе. Но он разбивает свои оковы, сбивает прочь свою деревянную колодку с ноги и рвет веревку на шее. Негодующий чернокожий Спартак в бешенстве потрясает кулачищами в воздухе, грозит тирану и обращается к нему с пылкой обвинительной речью.
Последний, как видно, человек довольно добродушный, отвечает ему безобидным приветствием и радушно предлагает предводителю и его вооруженной свите кувшины, наполненные пивом и пальмовым вином.
Зелюко сразу же набрасывается на предложенные ему напитки с беспримерной жадностью. Товарищи следуют примеру вожака и уничтожают яства со сластолюбием обезьян, угощающихся ананасами.
Очевидно, пьяницы не знают благодарности, потому что их диалог с королем становится более оживленным, жесты более резкими и угрожающими.
Хмель начинает сказываться: чернокожие актеры забывают о публике, начинают драться, сыплют ругательствами и потрясают своим оружием, то и дело прикладываясь к кувшину с пивом.
Они поют и при этом пляшут какой-то дикий танец; присутствующие в восторге.
Тогда претендент, который совершенно пьян, подходит к монарху, пьяному не менее его, срывает с него диадему и надевает на свою голову. Бедняга слабо сопротивляется.
— Ах ты, мокрая курица! — восклицает Фрике, не на шутку увлеченный происходящим.
Осмелевший вследствие безнаказанности Зелюко грубо срывает с плеч монарха его мантию и драпируется в нее.
Но это уже переходит все границы! Каркоанс энергично отбивается и призывает на помощь своих верных слуг, которые надвигаются сплошной стеной. Но бунтари также не бездействуют — они группируются вокруг своего предводителя. Таким образом, актеры разделяются на два лагеря, потрясают своими копьями и воют во всю глотку, как лесные звери, готовясь вступить в бой. В этот момент слышится нечто похожее на глухое бормотание: это местный барабан, выбивающий ритмический марш.
Оба отряда смешиваются в кучу, наступают и отступают, гнусавят какие-то непонятные слова, вертятся, как волчки, прыгают, разом останавливаются и выстраиваются в ряды по знаку своих вождей.
После таких упражнений необходимо выпить еще; опорожненные кувшины беспрерывно заменяются новыми, полными до краев, которые тотчас же опять опорожняются. Количество поглощенных напитков становится положительно ужасающим. Актеры становятся возмутительно пьяны. А жаль: у них, несомненно, присутствует игра, превосходная мимика, и их жесты и сильны, и правдивы настолько, что во многих отношениях им могли бы позавидовать многие профессиональные актеры. Но зато их крики и возгласы просто оглушают барабанные перепонки европейцев, хотя приводят в неописуемый восторг зрителей-туземцев. Начав с изображения боя, очень живого и удачного, актеры переходят к целому ряду скачков, прыжков и сальто-мортале, которым могли бы поучиться даже цирковые клоуны.
Приходится лишь удивляться точности, ловкости и проворству их движений и тому, каким образом они могут так безошибочно кидать и ловить свое оружие, не задевая друг друга, ни разу не промахнувшись.
Но увы! Катастрофа, которой опасались наши французы, в конце концов свершилась: Зелюко настолько вошел в свою роль, да еще будучи пьян, а быть может, и специально предрасположен к драматическим эффектам, что в один прекрасный момент пронзает своим копьем насквозь бедро одного бедняги, который, конечно, взвыл благим матом. Кровь хлынула ручьем из его раны. Этот ли вопль боли или вид крови совершенно одурманили и без того уже сильно пьяного монарха. Теперь он, окончательно потеряв голову, набрасывается на несчастного и одним ударом вспарывает ему живот.
С ужасным криком несчастный падает, и в ту же секунду все его друзья и враги накидываются на него, как стая голодных волков, и раздирают его в клочья, так что кровавые брызги летят на зрителей.
Вся эта отвратительная сцена длится всего лишь несколько секунд, но и этого достаточно, чтобы вызвать протест у белых.
В естественном порыве благородных людей, возмущенных таким зверством, европейцы хотели броситься между озверевшим Зелюко и его несчастной жертвой, что было бы, конечно, совершенно не нужным самоотвержением, да и могло бы стать для них роковым и все-таки не спасти несчастного, так как прежде чем они успели бы вскочить со своих мест и подоспеть к месту действия, было бы уже слишком поздно. Ибрагим, громко смеявшийся своим резким, злым смехом, дал им понять всю бесполезность подобного вмешательства.
Таков был конец представления.
Фрике был вне себя.
— И после этого мне придется есть за одним столом с этими негодяями, с этими лютыми волками, есть мозги и язычки фламинго в маринованных обезьяньих лапах?! Нет, слуга покорный!
Действительно, для довершения торжества необходимо было еще присутствовать на пиру, перед которым представление являлось лишь вступлением.
В тот самый момент, когда разыгрывался кровавый финал драмы, слуги доложили его величеству, что обед подан.
Волей-неволей пришлось пойти и занять место за этим псевдолюдоедским банкетом. Ибрагим положительно требовал этого от своих белых друзей.
Дело в том, что не принять это приглашение было все равно, что рисковать своей собственной
