Ночь была темная. Мы продвигались медленно и осторожно по снегу, который скрипел у нас под ногами. А эта скотина-эльзасец был еще к тому же в каких-то чоботах, и его слоновьи пятки с каждым шагом щелкали, как зубы у лошади, когда она жует овес.
«Скотина, — сказал ему лейтенант, — из-за тебя нас скоро обнаружат и всем расквасят физиономии!»
«Не беспокойтесь, лейтенант, я сейчас посмотрю, такой ли у них твердый живот, как их каски».
«Шшш!..»
Мы были уже близко. Нам было уже слышно, как пруссак топтался, кашлял, сопел. Он был не более как в двадцати пяти шагах от нас.
Настал решительный момент! Но нам не повезло! В тот момент, когда мы должны были его схватить, из французской траншеи раздался выстрел; пуля просвистела в ветвях тополя над головой часового.
«Вер-даа!» — крикнул часовой.
Но мы не отозвались, конечно, на его «Вер-даа», никто не шелохнулся, все четверо затаили дыхание.
Но неудача за неудачей! Вдруг лейтенант вспомнил, что со всех фортов нашей стороны должен открыться огонь ровно в десять часов. Нам едва только можно успеть вернуться. И в тот же момент с редутов Исси, Ванва, Монтружа, Бисетра, редута Ивре открыли огонь, да такой, что в аду чертям должно стать жарко. Бум, бум, бум! Снаряды со свистом летели над нами. Словом, мы возвращались несколько поспешнее, чем отправлялись.
В ста шагах, не доходя до траншеи, мы встречаем капитана Люкаса, который страшно обеспокоился за нас.
Словом, в этот раз мы не получили ружья Дрейса.
Я расчистил для вас хорошенькое местечко на снегу, подостлал плетень от какой-то изгороди, застлал старой овчиной и устроил вам с господином де Эссаром такую отличную постель, что вы проспали как убитые до утра, несмотря на грохот орудий.
— Так это ты? Бернар, денщик де Эссара?! — с нескрываемым волнением воскликнул глубоко растроганный всеми этими воспоминаниями Андре. — Ты, который всегда и повсюду сопровождал нас и ночью накрывал своей шинелью!.. Мой славный, добрый Бернар, как же я рад, что мне привелось опять увидеть тебя и пожать тебе руку!
— Ну, а я-то, месье Андре… Вы думаете, я не рад? Вот они, превратности судьбы!..
— А помнишь, Бернар, как ты приходил к нам из сиротского дома Витри с кастрюлькой горячего кофе на глазах у пруссаков?!
— Ну как же! Как это бывало забавно!
— Забавно!.. Ты находишь это смешным, когда проклятые пруссаки посылали тебе вдогонку сотни пуль из своих ружей. Вдруг одна из пуль пробила навылет твою кастрюльку, и кофе стал выливаться с двух сторон, а ты, вместо того чтобы подумать о себе, о грозившей опасности, растерялся и не знал, как удержать выливавшийся на снег кофе. Я как сейчас вижу тебя в тот момент, как ты пытаешься заткнуть пальцами дырки, пробитые пулями, и как все-таки добегаешь под градом пуль с кастрюлей, на три четверти пустой.
— Да, жалко, что случилось такое и вы в этот день остались без кофе.
Фрике не сводил глаз с разговаривавших и не пропускал ни единого слова.
— Стоп! — вдруг крикнул штурман, прервав говоривших на этом месте.
ГЛАВА IV
Возглас штурмана был вызван необычайным явлением: короткие и низкие волны вдруг точно перерезал надвое какой-то большой предмет, характер которого трудно было определить.
Животное или снаряд, это тело пронеслось с невероятной быстротой всего на расстоянии каких- нибудь десяти метров под носом у маленького судна.
При этом послышался резкий звук, который можно было одинаково принять и за сопение кита, и за свист снаряда.
— Едва только успели проскочить! — заметил штурман, и в тот же момент громадная глыба, всплывшая в нескольких кабельтовых от судна, взорвалась со страшным шумом, и осколки с глухим плеском упали в море. Круглое белое облако поднялось над местом взрыва и стало стлаться по воде.
— Хм! — заметил Фрике. — Нас как будто осыпало свинцовым градом!..
— Это разрывной снаряд и весьма приличного калибра! — заметил матрос Бернар. — Штука знакомая по войне.
— И по-видимому, — заметил доктор, — он предназначался нам.
— Да, — сказал штурман. — Это несомненно!
— Вот черт! Кому это пришла охота стрелять в нас, как по прицельным буйкам?! Мы здесь не на полигоне!
— Нет, но зато мы меньше чем в десяти километрах от пиратов.
— Быть не может!?
— Я вам говорю!
— В таком случае тем лучше, скорее встретимся!
Второй выстрел, направленный точнее, чем первый, начисто срезал верх фок-мачты.
— Да кто же наконец так бомбардирует нас?! — заворчал мальчуган.
— Судно под штирбортом! — крикнул лоцман, который подобно блаженному памяти Кожаному Чулку говорил мало и смеялся про себя.
— Э, да как же мы глупы!
— Фрике, дружок, говори, прошу тебя, только за себя! — заметил доктор. — Наша скромность не позволяет нам принять этот комплимент на свой счет.
— Пусть так, но если мы не поднимем никакого флага, белого, желтого или зеленого, то должны будем проглотить разом фунтов четыреста свинца… А это, пожалуй, свыше нашего аппетита!..
— А ведь это, право же, хорошая мысль!
На мачте подняли французский флаг. Фрике, обладавший ловкостью и проворством обезьяны, в мгновение ока взобрался на верхушку мачты и зорким глазом окинул горизонт. Крупное судно, стройное по своим очертаниям и, по-видимому, значительно поврежденное, осторожно пробиралось между рифами. Густой султан дыма вырывался из трубы.
— «Молния»! — закричал радостно мальчуган. — Это «Молния»! Нас увидели, быть может, даже узнали… потому что перестали стрелять!..
Не успел Фрике договорить, как рядом раздался новый выстрел. Это был резкий звук американского карабина.
Мальчуган разом съехал вниз с мачты на палубу: все лицо его было залито кровью.
— Тысячи молний! Здесь, кажется, убивают!
Этот выстрел послужил сигналом к нападению: все пять человек экипажа маленького судна, зафрахтованного нашими друзьями, вооруженные с ног до головы, набросились на французов, и только один лоцман остался на своем месте.
— Пятеро против пятерых! — воскликнул Андре. — Победа останется за нами!
Между тем жандарм, несмотря на страшные приступы морской болезни, разом вскочил на ноги и выхватил свою саблю. Он был бледен, как призрак, но не от страха или малодушия, а потому, что никакой героизм не может устоять против постоянно одолевающей тошноты.
Только один нос его сохранил еще отчасти свой первоначальный фиолетовый оттенок. Негодование
