В том же сборнике помещены мысли Л. Шестова. Я указал на них Льву Николаевичу, и он просил меня почитать их вслух. Прочли семь отрывков^[132].

Вот отдельные замечания о них Льва Николаевича: «неясно, нет мысли, декадентская философия, пустословие».

Еще я прочел вслух письмо к Софье Андреевне от писателя Г. К. Градовского о съезде литераторов в этом месяце и о желательности получить привет съезду от Льва Николаевича ^[133].

Письмо, с точки зрения Толстого, очень наивное. Лев Николаевич часто усмехался, слушая его.

По прочтении выяснилось, что как будто Лев Николаевич не намеревается «приветствовать» съезд и т. д.

— Что же мне ответить Градовскому? — заволновалась Софья Андреевна.

Лев Николаевич отослал ее с этим вопросом к тут же находившемуся М. С. Сухотину: «Он все понимает!»

Сухотин высказался за «приветствие».

— Ведь они писатели, и вы писатель, есть же между вами общее? — обратился он с вопросом ко Льву Николаевичу.

— Конечно, да! — отвечал тот серьезно и с участием.

— Ну — с, так может же быть между вами единение?

— Единение может быть, — отвечал прежним тоном Лев Николаевич.

— Хотя бы на той почве, что их преследуют и вас преследуют? — продолжал Сухотин.

— Конечно, — согласился опять Лев Николаевич. — Единения я не отрицаю.

Однако вопрос о посылке телеграммы съезду пока остался открытым.

Лев Николаевич уже уходил спать, но остановился, обратившись к Душану, слывущему языковедом:

— Душан Петрович, это еврейское Шолом — Алейхем (фамилия писателя, приславшего Льву Николаевичу свою книгу) ^п, откуда оно?.. Ведь это арабское селям алейкум?

Душан отвечал, что оба языка имеют много общего как семитические.

— Я ведь немножко знал арабский язык, — прибавил Лев Николаевич, — и интересовался им в университете больше других: это ведь классический язык Востока.

Рано утром ушел из Ясной Поляны. Прекрасное утро. Весна здесь восхитительная. Она нынче и вообще хороша, но среди такого живописного уголка, как Ясная, прелести ее выигрывают стократ.

Вечером, однако, мне снова пришлось быть у Толстых с Левой Сергеенко и Димой.

Отнес Льву Николаевичу взятые, по его просьбе, в Телятинках книжки о пьянстве для посылки на один завод, для распространения среди рабочих.

Был сегодня у Льва Николаевича один екатеринославский крестьянин Ипатов, бывший старообрядец, который очень ему понравился. Приходил он по личному делу, но человек сам — религиозный.

— Эти староверы всегда такие твердые, — говорил про него Лев Николаевич.

Сегодня Лев Николаевич ответил и Градовскому, в том смысле, что объединению писателей он сочувствует, но в съезде сам, если бы даже был здоров, не стал бы принимать участия, так как для этого надо было бы вступать в сделки с правительством.

С полчаса он поговорил наедине с мальчиком Сергеенко.

Потом в зале зашла речь о поэзии и поэтах. Кто?то высказал мнение, что увлечение декадентством скоро пройдет.

— Не думаю, — сказал Лев Николаевич. — Тут, — продолжал он, — какой?то сатиризм, нежелание признавать какие бы то ни было старые формы.

Дима спросил мнение Льва Николаевича о том, можно ли употреблять при работе животных: лошадей, например.

Лев Николаевич высказался в положительном смысле.

— Если бы человек очутился на необитаемом острове, как Робинзон Крузо, — говорил он, — то тогда ему нужно было бы поймать дикую лошадь, приручить ее, а ведь теперь она есть.

И еще категоричнее заявил Лев Николаевич, что всякое правило, всякая буква мешает свободному развитию, что он — враг всякого доктринерства.

Читал потом вслух последнее письмо Молочникова ^[134] . Мне дал три письма для ответа.

Курьез: сегодня через нашу станцию (Ясенки) пришло ко Льву Николаевичу письмо с таким адресом: «В Санктпетербург. Его В. А. Н. Господину Толстому, в Красной Поляне, Соб. Имение». Письмо прислали Льву Николаевичу, и, действительно, оно оказалось адресованным именно ему.

Вечером Лев Николаевич просмотрел написанные мною письма, причем к одному (Рубану, о перемене внешних условий жизни) сделал большую приписку, распространив мою мысль, выраженную в письме ^[135].

Это было в кабинете.

Лев Николаевич склонился к столу и точно забыл о моем присутствии. Я стоял около, ни звуком не нарушая тишины. Невысокая, кургузенькая керосиновая стеклянная лампа под белым абажуром скромно стояла на выдвижной доске рабочего столика и светила Льву Николаевичу. Он, нахмурив брови, писал. Написал одну страницу и, не приложив промокательной бумаги, перевернув листок прямо свежими чернилами на стол, стал писать другую. Сидит и вдруг громко вскрикнет, не подымая глаз от письма: «Ах!» Что?нибудь не удалось — поправит, сделает вставку и опять пишет. Между прочим, вскрикивает так он часто за шахматами.

— Это пустяки, это не нужно копировать, так послать, — говорит он по окончании писанья.

Но не копировать жалко, и после возишься около пресса ^[136].

Лев Николаевич вынул блокнот и, как всегда, прочел записанное на память относительно той работы, какую он мог бы мне поручить.

— Да! — вспомнил он. — Возьмите у Тани мысли Лескова. Я хочу поручить вам выбрать из них особенно яркие и новые мысли о неделании, чтобы дополнить свою книжку. И другие тоже выбрать, которых у нас не встречалось, и включить в другие книжки ^[137] .

Мысли Лескова я взял у Татьяны Львовны.

За чаем Лев Николаевич спросил о Леве Сергеенко:

— Ковыряется в земле?

— Да.

Заговорили об этом мальчике. Родители хотят отправить его в Иркутск, к родственникам, и там отдать в гимназию, а он хочет остаться у нас, в Телятинках, как ему предлагал В. Г. Чертков, и ни в какую школу не поступать.

Софья Андреевна и Татьяна Львовна говорили, что теперь?де ему есть чем жить, но что будет потом, чем он будет заниматься? А я возражал, что человек всегда найдет себе работу, в крайнем случае какую бы то ни было, — стоит лишь сократить свои потребности ^[138] .

Лев Николаевич слушал и, кивая головой, говорил:

— Да, конечно, конечно, как же не найти!..

И он рассказал об общежитии для старых литераторов, их жен и детей, устраиваемом в сельце, принадлежавшем Пушкину, в глуши, за несколько Берет от железной дороги ^[139], туда нужен заведующий, наверное интеллигентный человек; и вот кто?то из устроителей говорил Льву Николаевичу, что на это место пойдет разве тот, кому больше некуда идти.

Таким образом, вот уже одно место и есть для того, «кому идти некуда». Но, кроме того, ведь Сергеенко приучается к физическому труду.