— Это от самого графа? — спросил меня нищий, держа двугривенный на протянутой ладони.

— Да.

Начались сетования. От крыльца он долго не отходил. Когда я вышел через двадцать минут, его не было. На полянке перед домом гуляла с няней Таня Сухотина. Обе они повели меня взглянуть на ужа, выползшего на солнышко.

Потом я вышел через кусты на дорогу из усадьбы.

— А здесь под кустом еще два ужика были, — раздался за мной басистый голос.

Я оглянулся. Это был тот самый сердитый проситель.

— Не поможет ли ваша милость? — обратился он затем ко мне.

— Нет, у меня нету.

Он шел за мной, бормоча себе что?то под нос.

— А Чертков к пасхе приедет? — слышу я опять вопрос.

— Право, не знаю, едва ли приедет.

Больше вопросов не было, но сдержанное ворчанье долго еще слышалось мне вдогонку.

Лев Николаевич выздоровел. Вчера еще ему стало лучше.

Александра Львовна и Варвара Михайловна Феокритова рассказывали, что вчера после завтрака Лев Николаевич отправился на верховую прогулку, уехав потихоньку один, не от крыльца, а прямо со скотного двора. Между тем полил проливной дождь, который не переставал до вечера. Варвара Михайловна и Александра Львовна ездили в Тулу. На обратном пути, ближе к городу, они встречают Льва Николаевича на тульской дороге, Лев Николаевич, одетый в тонкую летнюю поддевку и кожан сверху, был весь промочен дождем. Руки у него, по словам Александры Львовны, были «красные как у гуся». Они обе упросили его слезть с лошади и усадили в пролетку, а его лошадь пустили бежать одну. Умный и ручной, как теленок, Дэлир послушно бежал за пролеткой почти до самого дома. Неподалеку от усадьбы Лев Николаевич пересел снова на верховую лошадь.

Происшествие это на его здоровье нисколько не повлияло.

Удивительно меняется Лев Николаевич в зависимости от состояния здоровья: если он болен, он угрюм, неразговорчив и пишет в дневнике, что даже борется в такие минуты с «недобротой», хотя никогда я не видал у него ее проявлений; напротив, если он здоров, он очень оживлен, речь веселая, быстрая походка, большая работоспособность.

Таков был Лев Николаевич и сегодня. Уже по выражению лица, по тону голоса можно было видеть, что он поправился. Он дал мне для ответа два письма. Ответил я лишь на одно, а при другом не оказалось адреса ^[126].

Долго разбирались со Львом Николаевичем в корректуре октябрьского выпуска «На каждый день», где оказалось не вполне правильным распределение материала по дням. Пробовали переставлять дни, сравнивали с другими месяцами — ничего не выходило.

— Хорошо себя чувствовал, а теперь, — засмеялся Лев Николаевич, — прямо обалдел!..

И извинялся, что задерживает меня, чем очень меня смущал. Наконец он поручил мне разобраться в корректуре, а сам отправился на прогулку верхом с Душаном. Перед этим он думал сам вечером смотреть корректуру, а я хотел проститься, но Лев Николаевич возразил:

— Да, как мало я вас вижу, так жалко! Оставайтесь у нас обедать.

Я и остался. А вечером засиделся, пошел дождь, и меня уговорили переночевать, так что этот вечер я провел у Толстых, и провел так хорошо.

Лев Николаевич пошел одеваться, чтобы ехать. Я спустился с ним вниз.

— Что, Лев Николаевич, как пьеса, подвигается вперед? — спросил я.

— Нет, не вышла! — ответил он. — Я все хворал эти дни… Был близок к смерти, и такие были хорошие мысли… Хотя это и не мешало писать пьесу, — дело доброе, — но я написал, да только не о том.

Расспрашивать дальше я не решился.

Рассмотрев корректуру, я нашел, что нужно было два дня соединить в один, а один из других дней разбить на два; но для этого требовалось подобрать дополнительные мысли, воспользовавшись хотя бы старым «Кругом чтения». Все это я сделал, а Лев Николаевич, исправив самый текст изречений, передал мне корректуру для перенесения поправок в другой ее экземпляр, который отсылается в типографию.

За обедом Лев Николаевич прочел телеграмму финской газеты, сотрудник которой только на днях был в Ясной. Редакция благодарила «великого писателя земли русской» за радушный прием, оказанный представителю ее газеты.

— Интересно, — сказал Лев Николаевич, — что они напечатают. Я говорил с ним откровенно, а ведь у них так развит патриотизм ^[127].

Лев Николаевич помолчал.

— Ведь еще Исаия, кажется, я не ошибаюсь, говорил: едино стадо и един пастырь, — добавил Лев Николаевич.

Кто?то упомянул о ситце, несколько кусков которого прислал купец Бурылин.

— Да, да, ведь теперь пасха, нужно его раздать к празднику, — вспомнил Лев Николаевич.

Между прочим, вернувшаяся из поездки в Москву Софья Андреевна делилась своими впечатлениями о лекции М. А. Стаховича о Толстом. По этому поводу тут же прочли выдержку из письма Ф. Страхова об этой лекции. Страхов писал, что вся лекция составлена была применительно к «светлым», а не «темным»^[128].

Льва Николаевича очень развеселило сообщение Страхова, и он раза два с лукавой усмешкой вспоминал об этой лекции для «светлых».

«Светлые» (первоначально — светские) и «темные» (первоначально — неизвестные) — определенные термины в Ясной Поляне для обозначения «толстовцев» и не «толстовцев». «Толстовцы» — «темные». Впервые эти термины употреблены были Софьей Андреевной, которая и в Москве и в Ясной Поляне с неудовольствием наблюдала вторжение в дом, наряду с обычными, давно знакомыми посетителями из московского «света», каких?то неизвестных личностей, оказывавшихся потом «толстовцами». Так про «толстовцев» и стали говорить в Ясной Поляне просто «темные».

Говорят, что, когда однажды одного из ближайших друзей Льва Николаевича, старушку М. А. Шмидт, спросили, темная ли она, Мария Александровна ответила:

— Нет, душенька, я не темная — я дрему — учая!.. Дрему — учая!..

Перед чаем Софья Андреевна завела граммофон: романс Денца, избитый ^[129].

Лев Николаевич уселся в зале за круглым столом и слушал. Граммофон приостановили.

— Я всегда, — сказал Лев Николаевич, оглянувшись в мою сторону, — как слышу это пение или вижу эти ослиные хвосты, всегда думаю о том человеке с Марса… — И Лев Николаевич повторил мысль, которую я слышал от него и записал недавно.

— Хороши ли эти наука и искусство?! — задал он опять вопрос.

Кстати, что за «ослиные хвосты»? Сегодня Льву Николаевичу показывали иллюстрацию из «Нового времени», изображавшую осла, которому группа французских художников навязала на хвост кисть. Осел, угощаемый печеньем, мажет ею по полотну и таким образом «живописует»; эта картина была с восторгом принята на художественную выставку, и многие восторгались «красотою» якобы изображенного на ней солнца.

— Что, получили вы вести из дома? — спросил меня Лев Николаевич между прочим.

— Да, получил письмо от матери.

— Ну и что же?

— Теперь более «милостивое» письмо.

— Ну, слава богу!

Просматривал Лев Николаевич свою статью «Единая заповедь», очень урезанную при напечатании в юбилейном сборнике Литературного фонда ^[130]. В одной из глав прочел эпиграф из Канта и сказал:

— Как замечательны у Канта отдельные изречения, небольшие отрывки. А в целом его сочинения так неясны, растянуты ^[131].