красным сукном, лежал царский колпак, простыни, опахала.

Емельку привели сюда раньше государя, велели разоблачиться. Снял Емелька свою одежонку, свернул в комочек, а куда положить, не знает. Лавки чистые, сукном синим крыты. А для Емелиного кафтана и пол дюже хорош. Переминается мужик с ноги на ногу, но тут к нему подскочил великанище в белых исподних штанах и в белом же колпаке. Выхватил у Емели его барахлишко, выкинул кому-то за дверь, Емелю за руку — в мыльню, шарахнул на него ушат кипятку не кипятку, но такой воды, что у Емели аж волосы на затылке заскрипели. Раз-два — напялили на Емелю белые портки да белый колпак, поднесли ковшик квасу, чтоб опамятовался, и кричат ему:

— Снадобье готовь! Государь идет!

Встряхнулся Емеля, огляделся. В углу изразцовая печь с каменкой. Камни как и положено: крупны, круглые — спорник — и мелкие — конопляник. От печи по стене полок. Ступени на нем широкие, удобные. Вдоль других стенок лавки. Двери и окна обиты красным сукном, по красному — зеленые камни. В переднем углу иконка в серебряном окладе и серебряный поклонный крест.

Посреди бани стояли две липовые кадки, медный таз со щелоком, у стенки березовые туеса с квасом.

На полке лежало душистое сено, покрытое полотном. На лавках душистые травки, цветы, свежие веники.

В обеих кадках была вода: в одной горячая, в другой холодная.

— Еще бы кадку! — попросил Емеля великана-банщика.

Тотчас вкатили свеженькую липовую кадку.

Емеля налил в кадку кипятку и бросил в нее охапку цветов пижмы.

— Государь идет! Государь! — покатилась издали волна пронзительного шепота. Все замерли на своих местах.

Дверь в мыльню отворилась. Банщик махнул ковшом, выплеснул квас на горячие камни. Колыхнулась пахучая горячая пелена банного воздуха.

— Спасибо, Егорка! — кивнул Михал Федорович банщику и полез на полок.

Полежал, подремал даже, в мыленке все, как мышата, в углах своих жались. На полок забрался банщик Егорка, стал мыть государя. Помылся государь, слез с полка на скамейку. Подышал. Помахали над ним опахалами. И тут Емелька услыхал:

— Ну, где он?

Емельку тотчас вытолкали из его угла на середину мыленки.

— Лечи! — сказал Емельке государь.

Емелька подскочил к своей кадке, где настаивалась пижма. Сунул руку, пробуя воду, охладилась ли.

— Вот сюда, великий государь!

— В кадку? — малость удивился Михаил Федорович.

— В кадку.

Государь с помощью банщика послушно полез, куда ему было указано. Сильно, видать, болел.

— Долго сидеть-то?

— Самую малость, великий государь!

— Да я посижу. Пахнет терпимо. Травой.

— Трава и есть, великий государь! — осмелел Емелька. — Цветы!

— А я тебя вспомнил. Ты в сад ко мне залез, а теперь бахарем у Алеши.

— Провинился я, великий государь. Помилуй!

— Бог простит! Сказки Алеше нестрашные рассказывай. Страшные не надо. Страшные научают боязни.

— Великий государь, можно выходить! — быстро сказал Емелька.

— И все лечение?

— Нет, государь! Растереть еще тебя надо. Только в постели бы…

— Вытираться! — приказал государь.

В ту ночь, растертый самодельной мазью бахаря Емельки, Михаил Федорович спал, не видя снов. А проснулся — не поверил. Боли ушли из ног.

— Где лекарь? — спросил государь постельничего Михалкова.

— Царевичу сказку сказывает.

— С утра?

— Царевич обрадовался, что бахаря сыскали.

— Как сыскали? Он что, сбегал?

— Сбегал, великий государь.

— Ну, коли теперь сбежит, я вас всех за ним в погоню пошлю! — пошутил Михаил Федорович, щупая недоверчиво пеболящие свои ноги. — Пошлите ему, бахарю-то, рубль. Скажите, государь, мол, жалует.

16 сентября нуреддин Сафат Гирей пришел под Яблонов. Вновь испеченный городок не устоял. В бою погибло пятнадцать человек защитников, в плен татары взяли двестп. 21 сентября нуреддин разорил Духов монастырь в Новосильском уезде. Пожег многие села и деревни, убил и взял в плен полторы тысячи человек.

Крымцы проникли в Орловский уезд — триста человек полона. Медленно, с опаской двинулись к Туле.

А Москва жила под мирный звон колоколов. Сентябрь — месяц богомольный, государь, как всегда, собрался в Троице-Сергиевскую лавру.

Перед отъездом Михаил Федорович сделал два больших дела: принял-таки посольство донского казачества и утвердил на год воевод.

В Казани сидел Иван Васильевич Морозов, в Нижнем Новгороде — Андрей Сатьевич Урусов, в Астрахани — Федор Васильевич Волынский, в Новгороде — Петр Александрович Репнин, любимец государя из молодых.

В Тобольске оставались Михаил Михайлович Темнин- Ростовский да Андрей Васильевич Волынский, в Томи — Ивап Иванович Ромодановский да Андрей Богданов, на Таре — Федор Петрович Борятинский да Григорий Кафтырев.

Приказом большой казны по-прежнему ведал Иван Борисович Черкасский. Разбойным — Михаил Михайлович Салтыков. Судным — Дмитрий Михайлович Пожарский.

Никто из близких да знатных людей государства не был обойден или забыт.

20 сентября Михаил Федорович наградил великой своей наградой легкую донскую станицу атамана Осипа Петрова и отпустил ее на Дон со своей государской грамотой.

В грамоте к Войску Донскому было писано: 'Предосудителен буйный поступок ваш с послом турецким. Нет случая, который бы давал право умерщвлять послов. Худо сделали вы, что взяли Азов без нашего повеления, не прислали старейшин своих, атаманов и казаков добрых, с которыми бы можно было посоветовать, как тому быть впредь. Исполните сие немедленно, и мы, дождавшись их, велим выслушать ваше мнение и тотчас с ними же пришлем указ — как поступить с Азовом'.

За бережение границ государства московский царь казаков хвалил и обещал пожаловать по службе и радению.

На словах атаману Осипу Петрову было сказано, что вслед за его легкой станицей на Дон будет послано сто пудов зелья ручного, сто пудов зелья пушечного и сто пятьдесят пудов свинца.

В тот же день, 20 сентября, государь отправился на богомолье.

Веселый, он пришел проститься с сыном Алексеем. И у сына весело — потеха. Накрачеи[49] в бубны бьют, на канате пятеро метальников пляшут, кувыркаются и