пшеничных сдобных и всяких потех: деревянных немок, конников, петушков, баранчиков, котов да кошек муравленых, топорков оловянных. Из возка государь на этот раз не вышел — ноги совсем не держали, но игрушки, какие ему принесли, осмотрел, улыбнулся даже. Пронзительный купчишка Фофанов углядел-таки: от игрушечников государь ожидал большего. Игрушки, конечно, обычные, русские, не чета хитростям немецким, но у Фофанова загашник никогда не пустовал. Хитрый был мужик. Принял деньги от Михаила Федоровича за товар, а потом и ударил челом.

— Великий государь, не возьмешь ли в подарок царевичу Алексею ради праздника пустяковинную потеху?

Государь маленько пошевелился.

— Ану покажи, покажи!

Фофанов одна нога здесь, другая в лавке. Принес охапку куклешек из шелка, целая псовая охота. Тут и собачьи своры, и зайцы, и волки, медведь, лошади с загонщиками.

Веселая забава.

— Спасибо тебе, Фофанов! Алеша рад будет.

Только и сказал государь. Да ведь такое слово дороже золота. Его и бояре слыхали, и купцы, и пристав. Ого, какой Фофанову почет! Теперь только держись, сановитый народ повалит в лавку, все раскупят, не торгуясь.

В дороге Михаил Федорович крепился, а приехал домой — не хватило силенки из возка выйти.

Лекари мечутся, а помочь не могут.

Царица Евдокия Лукьяновна тоже сложа руки не сидела. Позвала дядю своего, Федора Степановича Стрешнева, дала ему десять рублей денежками и велела идти по тюрьмам — милостыню раздать. А сама со всеми чадами; десятилетней Ириной, восьмилетним Алексеем, семилетней Анной, четырехлетним Иваном и Татьяною, которой было год и восемь месяцев, — кинулась сперва в Ивановский монастырь, а из Ивановского в Знаменский.

Царевичей и царевен берегли от наговора и дурного глаза, а потому вели по улицам, загородив со всех сторон суконными покрывалами. И в церкви людям нельзя было смотреть на царственных чад. Для них отводили особое место и завешивали его тафтой.

Страшно было царевичу Алексею. Не за себя, не за батюшку — не впервой батюшка захворал. Невесть отчего, но страшно было очень.

У матушки лицо снежное, и губы такие же, как лицо, будто они алыми никогда и не были. В глазах ни слезинки, но сияют, словно их подожгли изнутри. Сияют, как глаза мучеников на иконах, и все бегут, бегут! Опору, что ли, ищут? И не видят опоры. Кружат, торопятся, словно птица над ограбленным гнездом.

В который раз вот так, через Красную площадь, по церквам… Как гусята от лисы. Впереди гусята, прикрытые крыльями гусыни, а позади невесть-кто, лисы-то нет. А глаза у матушки мучаются.

Страшно! Покрывала серые — ни неба впереди, ни города по сторонам. Успевай только под ноги глядеть, чтобы не упасть. И все время бегом. Молитвы в церквах короткие, жгучие, словно язычок свечи, вцепившийся в ладонь. Больно непонятно…

Во дворец вернулись затемно. И — господи благослови! — батюшке полегчало. А Федор Степанович Стрешнев нашел в тюрьме умельца лечить ножные болезни.

Лекарем оказался все тот же бежавший из Кремля Емелька-бахарь.

Ножные болезни Емелька-бахарь умел лечить взаправду. Секрет ему перешел от матери, и был тот секрет на семи тайнах, и держать бы его за семью замками.

Да уж больно мокрая башня досталась Емельке для сидения. Ухватился за Стрешнева Емелька, как утопающий. И выплыл — опамятовался. Лекарство было такого рода, что за него не токмо в тюрьму, а прямым ходом на костер. Что делать? В тюрьму попроситься поздно. За обман великого государя до смерти засекут: колдун. Вот и выбирай, что слаще: огонь или плеть?

Но Емелька был рязанский.

— Хотите, чтобы государя вылечил, ведите к государю!

Привели Емельку в спальню. Распластался Емелька на

полу лягушкой, позабыв все своп присказки.

— Вылечу, государь! Только дозволь мазь составить! Вылечу, государь! Только дозволь…

А у Михаила Федоровича такая ломота в ногах, хоть на весь Кремль кричи.

— Составляй, да скорее! — простонал.

Емельке большего и не надо. Дали ему двух стрельцов да попа и в лес повезли. Стрельцов для помощи и для присмотра за ним, Емелькой, чтоб не сбежал, а попа, чтоб все чисто было, освящено и окроплено святой водой.

Лес Емелька выбрал сырой и густой. И здесь, в лесу, на свежем воздухе, сообразил: раскрывать все свои секреты — себе вредить. Попросил он попа за успех дела помолиться, а со стрельцами в дебри полез. Вышел к болоту и, чтоб отвести стрельцам глаза, велел им собирать можжевеловые ягоды. Сам вырезал из бересты кружечку и неподалеку от стрельцов принялся искать нужное.

Копал корешки одуванчиков, собирал молодые листья, срывал цветочные корзинки пижмы — все это и для дела, и для отвода глаз.

Искал Емеля гадюку. Нашел. Поймал. Взял ее за головку, сунул ей в пасть нож, а каплю яда стряхнул в свою кружечку. Надо было бы трех гадюк, но попалось две. Темнеть стало, пришлось возвращаться.

Чудное дело! Утром в тюрьме сидел, а вечером ближние царевы люди ждут от него приказов.

Приказал Емеля баню топить, а сам принялся готовить лекарство. Отвар из корешков одуванчика велел царю выпить.

Коли царь болеет, половина дворца лечится. Сначала отвар сам знахарь выпил, потом повар, потом стольник, потом другой стольник, пробовал настой Борис Иванович Морозов, пробовал Федор Иванович Шереметев, последним перед государем Константин Михалков — постельничий. Листиков одуванчика Емелька приказал поесть государю. И опять все накушались. Ну, да все это на пользу. Отвар жар понижает, пот гонит, листья от малокровия и суставы лечат.

Из отвара можжевеловых ягод велел Емеля поставить припарки на государевы ножки. Сначала, конечно, сам полечился, двух-трех стольников полечил, а потом и до Михаила Федоровича дело дошло.

Тут и баня истопилась.

Емелька сидит на кухне, медвежий жир растопляет, а сам кумекает, как бы ему неприметно развести на водке змеиный яд, а к нему князь Петр Андреевич Хилков с докладом:

— Баня готова!

— Угу! — отвечает Емелька, а сам чугунок с медвежьим жиром из огня достал и в плошку льет. — Посторонись, боярин, не ровен час капля в глаз попадет.

Князь стоит, ждет. Емеля ложкой помесил-помесил варево, глянул быстренько вокруг, словно помощника надо, и к боярину:

— Принеси-ка большую чару двойной водки.

Все засуетились, и вот уже несут. А князь Петр Андреевич опять про свое докладывает Емельке:

— Баня истопилась!

— Вот и хорошо! — весело закричал Емелька. — Снимите с государевых ножек припарки, вытрите ноги насухо и в баню ведите. Да пусть государь валенки наденет, чтоб ног не застудить! Горе не горе, лишь бы не было боле!

Шумит Емелька, руками, как мельница ветряная, машет, а сам дело делает. Плеснул водку в берестяную кружечку, помешал лучиной, поболтал и в медвежий жир выплеснул. Все! Готово дело! Пронесло!

У Емельки даже пот на лбу выступил.

— Жарко тут!

Царева мыленка помещалась в одном ярусе с жилыми комнатами.

Перед мыленкой — мовны, сени для раздевания и мовной стряпни. Здесь на столе, покрытом