руках у черта. О ты, чужеземная свинья, Где тебе быть блюстителем государства? Горе стране, где устами закона Служит рыло осла, воплотившегося во пса. Увы! Увы! Близка наша гибель! Это окаянное животное гнетет и теснит нас, Оно готово все пожрать в державе Османа!

— В поэзии ты воин, Нефи! — воскликнул Мурад. Его глаза блистали. — Вина! Выпьем за храбрецов! Подойди ко мне, Нефи.

Нефи приблизился к султану.

— Я хочу выпить с тобой. — Султан протянул ему свой кубок, слуга подал Мураду другой. — Позовите к нам Байрам-пашу. Я хочу, чтобы он послушал новую сатиру Нефи.

Бесшумные слуги метнулись выполнять слово султана. Заиграла музыка.

По лимонному вечернему небу покатилась синяя волна ночи, а с моря наперегонки летела грозовая туча.

Когда явился великий визирь Байрам-паша, по листьям сада щелкали, как майские жуки, крупные капли дождя.

Нефи снова читал свою сатиру. Он стоял, как глыба. Неровный лоб его в качающемся пламени походил на нетесаный камень. Но под этим лбом, непримиримая до злобы, любовь к правде зажгла черные глаза удивительным черным огнем.

Нефи замолк. Было слышно, как майские жуки за беседкой сшибают головки розам. И никто не видел, но это видел султан — из глаз Байрам-паши выплеснулся бисер слез.

'На таком необъятном лице такие крошечные слезинки', — удивился Мурад.

Он маленькими глотками опрокинул новый кубок и медленно, будто для себя только, сказал:

— А все-таки допускать сатиры на визирей не подобает государям!

Залпом выпил еще один кубок.

— Байрам-паша, я люблю Нефи, но на мне государство. Я думаю о его благе. Это благо превыше всего, поэтому разрешаю тебе казнить Нефи за то оскорбление, которое он нанес тебе и в твоем лице моему государству! Спокойной вам ночи, поэты!

Мгновение тишины — и вдруг пламя в лицо султану. Синее — как огонь преисподней. В небе хрустнуло, и запахло гарью.

— Это молния! — прошептал Мурад. — Она уже сверкнула.

Допил вино. Не торопясь пошел из пылающего киоска.

Когда поэты, без Нефи, вышли за ворота Сераля, историк Рыгыб-паша, в молчании отбывавший прием у султана, сказал поэтам твердо, с назиданием:

— Люди, не поступающие по смыслу изречения, которое гласит: 'Истинный мусульманин тот, от чьего языка и рук безопасны правоверные', — не почивают на ковре другой истины: 'Спасение человека в хранении уст его'.

— Почтенный Рыгыб-паша, обязательно запиши это изречение свое в книгу твоей мудрости, — тут же посоветовали летописцу жизни и деяний Мурада IV.

— Я запишу, — ответил Рыгыб-паша. — Этот день, отмеченный молнией, должен быть донесен до потомков.

Сказано было без улыбки. Да и никому из поэтов не улыбалось в час, когда задушили сатирика Нефи.

Ночь над Истамбулом, как пропасть. Мурад IV снова поменял одежды. Теперь он был одет в костюм секбана 33-го белюка. Секбаны — ловчие, псари. Одна из трех частей, на которые делился янычарский корпус. Когда-то секбаны были самостоятельным войском, но за вымогательство денег из казны их слили с янычарами. Из 196 янычарских орта-рот (их еще называли белюками) секбаны имели 34. Это было в основном пешее войско. Рядовому секбану платили по 6–8 акче в день. Но секбаны 33-го белюка были на особом положении. Сюда записывали только детей высших сановников. Они много получали, и султан доверял им. Он с ними охотился в горах… и в Истамбуле.

Мурад выбирал саблю. Сегодня ему была нужна очень острая сабля.

— Великий падишах, сын мой, ты бодрствуешь?

Перед Мурадом — Кёзем-султан, мать. Она пережила отца и еще двух султанов, и все еще молода и прекрасна.

Белое, без морщин лицо. Точеное, но не худое. Черные, как стрелы, брови. Тонкий с горбинкой нос. Маленький алый рот. Лоб высокий и чистый. В черных глазах, огромных, ясных — безудержная власть, недосягаемый ум и необоримое презрение. Мурад любил Кёзем-султан, но и ненавидел же он ее!

— Что тебе угодно от меня?

— Я тревожусь. Ты все время в одеждах простолюдина, скитаешься, как дервиш…

— Чтобы править людьми, надо людей знать.

— Здоров ли ты, мой великий падишах?

Мурад посмотрел матери в глаза.

— Я пьян. Не знаю, здоровье это или болезнь…

Он выбрал наконец саблю. Опоясался.

— Такая ночь… Гроза…

— Я сегодня задолжал, Кёзем-султан. Верну долг и приду спать. Помолись за меня.

Чашечка кофе плясала перед его глазами.

— Сын мой, твои ночные походы опасны. Не забывай — ты государь.

— И что это чужие так пекутся о благополучии турок?!

— Чужая? Я — твоя мать? Мать падишаха?

— Коли ты наша, скажи, что это такое — ал-карысы?

— Это что-то из сказок…

— Из наших сказок, из турецких, не из греческих. Но что это? Не знаешь?.. Ты чужая! — Мурад потянулся к матери лицом и обнюхал ее, как пес. — Ты пахнешь табаком. Ты куришь. А я тех, кто курит…

Показал на саблю, засмеялся. Уходил и смеялся. И она знала, он вернется в черной от крови одежде, с черными от крови руками… Она содрогнулась, но не от испуга. Она пережила трех султанов. Один из них был ее сын. Теперь у власти тоже ее сын, и живы еще младшие: Ибрагим, Баязид, Касым.

Она пришла в свои покои и раскурила кальян.

— Ал-карысы?

Московский беглец Георгий, окунувшись в разоренные необъятности русской земли и не зная толком, куда он идет, а если на казачий Дон, то где это, — вконец изголодался. Деревеньки брошены, а то и сожжены, по селам — сыск, беглых крестьян ловят. Подался в лес, а весенний лес тоже не кормилец. И когда поплыли у парня в глазах зеленые круги, услыхал он стук топоров. Лесорубы, все те же крестьяне, отрабатывали одну из бессчетных крестьянских тягот, валили деревья и строили засеку против татар.

Сметливый мужичок, накормивший Георгия, тотчас нанял его за харчи вместо себя валить лес, а сам, не мешкая, уехал в деревню, ибо подходило время пахать и сеять.

Георгий, парень совестливый, работал, сколько сил было. Помаленьку в себя пришел, к работе приноровился. Мужички его хвалят, а он — бирюком. Вся эта доброта ему — ножом по сердцу.

Бродя по лесу, слушая у костра лохматых мудрецов, выглядывал Георгий, выведывал дорогу на вольный Дон. Может, и убежал бы, да стоял у него в глазах воющий по-волчьи мужик, у которого дорожный