будь то мужчина или женщина, спешил пасть ниц. И вдруг на пути султана встал пьяный. Раскинул руки, загораживая улицу.

— Поцелуй прах ног владыки! — зашипели на него в ужасе придворные.

Но человек в ответ на их слова сплюнул и шагнул к Мураду.

— Приятель, а не продашь ли ты мне свой паршивый Истамбул? Сколько возьмешь за него? Да я и тебя вместе с твоей столицей куплю. Продавай, не думай долго. Ты, невольницею рожденный, будешь доволен платой!

Человек был пьян — непростительное нарушение шариата. Человек не склонил головы перед султаном — непростительное попирание чести Его величества. Человек первым заговорил с султаном, и не просто заговорил, но смеялся ему в лицо, — непростительное унижение власти и основ государства. Наконец, человек нанес личное оскорбление султану — назвал султана сыном невольницы. Жены султанов рабыни, но что обиднее правды, о которой все знают и все молчат?

Сверкнули мечи.

Но Мурад поднял руку.

— Не трогать. В Сераль его.

И наутро пришел в комнату, где продирал глаза мрачный, как туча, пьяница. Он опять не поклонился султану. Мурад спросил его:

— Как тебя зовут?

— Бекри.

— Бекри, я готов продать Истамбул, но себя продавать не буду. Если ты берешь Истамбул без меня, бери, но чем ты готов платить?

Бекри выпучил на Мурада глаза. Но потом махпул рукой.

— Я оставлю тебе твой Истамбул и могу дать самого себя в придачу, если ты велишь принести вина.

Вино принесли. Бекри припал к горлышку кувшина, а когда отвалился, по его лицу расплылась улыбка благодати.

Бекри подмигнул султану.

— Ты, я так думаю, и не пробовал этого? — Постучал костяшкой указательного пальца по кувшину. — А зря.

И снова присосался к горлышку.

— Не пробовал, — признался Мурад, который смотрел на Бекри во все глаза. — Но я попробую. Этот напиток делает тебя нечувствительным к земным делам, суть которых — страх.

Султан приказал подать еще один кувшин вина, для себя.

Выпил. Понравилось. Принесли еще кувшин, этот выпили с Бекри, глотая из горлышка по очереди. Что было потом, Мурад не помнил. Проснулся с головой, которая, казалось, вот-вот лопнет, как переполненный пузырь.

— Я тебя сейчас подлечу! — пообещал Бекри и приказал нести вина.

Султан выпил, и боль в голове угасла. Будни показались праздником, всякому вопросу нашелся ответ. И они снова напились.

С той поры Бекри стал жить в Серале, а Мурад стал пить вино. Он пил каждый день, а чтобы вразумить весь этот неразумный и упрямый мир, разрешил пить вино всем подданным империи. И никто не смел перечить султану Мураду IV, а Бекри восхвалял его.

Вот и теперь султан пришел к Бекри, возлежащему на коврах, и Бекри без лишних слов протянул султану золотой рог, наполненный вином до краев.

— Критское, мой повелитель. Я нахожу его замечательным.

Мурад отхлебнул глоток, подержал вино во рту, смакуя.

— Ты прав, Бекри!

Осушил рог, бросил его Бекри и пошел к поэтам.

Поэты ждали Его величество в киоске султана Ахмеда.

Вечерело.

Пахло розами.

Звенели струи фонтанов.

Мурад сел на ковер. Голова после купания и вина кружилась, но легко. Он не вглядывался в лица поэтов. Они — как цветник, в шелках и бархате, — чиновники, имеющие сытные посты. Мурад медленно прикрыл огромные свои глаза тонкими веками с негнущимися стрелами ресниц.

Когда ресницы, пройдя друг сквозь друга, сомкнулись, кто-то из поэтов, поднявшись, заговорил стихами:

Заботы в сторону!

Во имя бога, посмотрите,

Сколь приятен юноша,

Подносящий нам вино!

Как волшебная роза,

Предстал он перед нами — невеждами.

Время веселия!

Слова лились, ласкали слух — и только. Все эти стихи, как южный ветерок в холодный день, который, касаясь щек и губ, не в силах разорвать одежды и бить наотмашь в грудь, покуда ребра не лопнут, покуда сердце, обнаженное и беззащитное, не обмакнет те разрушительные строки в закипевшую от неприятия или от восторга кровь.

Стихи лились, а в голове Мурада, как тяжелые камни, ворочались слова Кучибея: 'Ни великого, ни малого, ни хорошего, ни дурного — не распознать стало… Беи не правят, блюстители божественного закона не судят, сборщики податей не собирают денег. Государство впало в неизлечимую болезнь…'

Мурад открыл глаза.

— Здесь ли Нефи?

— Я здесь, государь! — С ковра поднялся маленький коротконогий человек с толстой бычьей шеей, с толстыми руками борца.

— Друг мой Нефи! От благоуханий роз, потока вин, льющихся в стихах наших сладкозвучных поэтов, хотелось бы перейти за стол, где едят мясо. Друг мой…

'А давно ли этот друг был изгнан из Сераля, отставлен от должности письмоводителя и лишен чести быть приближенным?'

— …Розы прекрасны, но от их запаха, если их много, душно. Ветерку бы! Нет ли у тебя новой сатиры?

— Есть, государь.

— Спасибо, Нефи. На кого же обращены стрелы твоего неспокойного ума?

— На Байрам-пашу, мой повелитель.

— На нашего великого визиря? Я жажду послушать… По правде говоря, я боялся, что те гонения, которым ты подвергся за свои 'Стрелы судьбы', сделают тебя благоразумным, как благоразумна овца, пасущаяся возле пастуха.

— Государь, я, говорят, родился поэтом, поэтом и помру. Я в это верую.

— Похвально, Нефи. Читай!

Нефи начал глухо, но, раскаляясь на каждой новой строке, взвинтил себя, и голос его зазвенел, как хорошая сталь.

Проклятие чужим, которые без

церемоний лезут на жирные, почетные места! Но если в Дверь[25] посмотрит правоверный, его взашей, — правоверными у нас пренебрегают. Отчего ж, скажите мне,

лукавцы у нас купаются в лучах доверия? Не верь визирям, о державный владыка мой!

Это самые лютые враги веры и государства! На визирское место влетело и

заседает целое стадо животных. О, из них нет ни единого человека,

служащего вере и государству. Это стыд, позор, гибель веры и государства — Печать Соломона в