Зейда я видела первый раз под впечатлением. Он даже замахал руками. Тогда это стоит тово. Через двацатъ лет он может сюда приехать и построить себе город где все работает как надо.
Я снова ходила в больницу коледжа. Лапушка сказала ой пожалуста возьми с собой моих крошек. Я ей расказала немножко как выглядит Монжу и ничево не сказала как она пахнет. Лапушка закрыла уши и говорит што иногда хочетса закрыть все милосердие потому што все время ево мало.
На обезболивающие Монжу нет денег. Молюсь Аллаху штобы она почаще теряла сознание.
Позно позно пришла Саида смотреть на дожь на веранде. Мы почти не говорили. Сидели рядышком и вдыхали запах земли. Когда она уходила она сказала Хорошо. Вот так. Какбутто мы все все обсудили на земле и обдумали каждый шаг.
На следующий день Шану не пошел на работу. Он ходил по дому и мешался под ногами. Назнин начала мало-помалу приводить квартиру в порядок. Девочки с необычным рвением хватались за поручения. Шану руководил операцией и рассуждал о природе домашней работы. Домашняя работа есть ни начало, ни конец, как Бог. Она
— Мама, ты больше не нервная? — спросила Биби, обкусывая ноготь.
— Нервная? — переспросила Назнин.
— Нервное истощение, — объяснил Шану. — У нее было состояние, известное как нервное истощение.
— От чего? — спросила Шахана.
На долю секунды Шану замешкался. Потом пришел в себя:
— Нервы. Это у женщин. Вы, когда вырастете, все сами поймете.
— И все? — не отставала Биби. — У нее больше нет нервов?
— Больше нет, — ответила Назнин.
Она посмотрела на широкое личико дочери, на плоские щеки, тяжелый лоб. В ее бархатных карих глазках тревога. Открытое лицо, не сказать, что простое, но и не особо красивое, хотя очень приятное из-за постоянного желания сделать приятное. Такая же и мать. Назнин вспыхнула, сначала от гордости, потом от волнения:
— Не переживай за меня.
— Не переживу, — быстро ответила Биби и забеспокоилась, когда Назнин засмеялась.
Уборка всей семьей была похожа на первую репетицию в театре, все хотят что-нибудь делать и постоянно ошибаются. Шахана разозлилась на Биби, которая вытащила все из кухонного шкафа.
— Я хочу его помыть, — ответила Биби.
— Я только что там все расставила, — простонала Шахана.
Шану усмехнулся и погладил живот:
— А вы думали, у вашей мамы простая работа? Сколько раз вам говорил, помогайте маме. Ей тяжело. Ей очень тяжело.
Он ел хлеб и никакой необходимости в тарелке не видел. Назнин подмела за ним крошки.
— К тебе заходила Разия, — сказал он, — ты помнишь? Кажется, ты ей что-то сказала, а со мной не хотела разговаривать.
И улыбнулся, чтобы показать, что совсем не сердится.
Но она не вспомнила.
— Да, приходила, — продолжал он, — она, конечно, простушка, дамой ее не назовешь. Но чувства выражает вполне искренне.
Назнин продолжала уборку. В этих нехитрых «скрести, чистить, подметать, стирать», в этой тупой и сладкой пустоте она нашла себе убежище, которое сегодня ночью пыталась отыскать в Коране. Пришла Разия, потом Назма с Сорупой. Они накормили ее самыми лакомыми сплетнями, которые она проглотила, не почувствовав вкуса. День пробежал незаметно, и ночью Назнин ничего не приснилось.
Убирая ванную на следующий день, Назнин думала о Хасине. Казалось, что судьба все вертит и вертит жизнью сестры, подкидывает и крутит, как собака слепого и голого крысенка. А Хасина этого словно не замечает. Видит укусы на теле, и каждый может объяснить.
Назнин вытерла пыль со швейной машинки и принялась за работу. Шану, который, похоже, отвык от работы, суетился вокруг.
— Она не должна переутомляться, — сказал он.
Когда Шану хотелось подчеркнуть хрупкость жены, он отправлял ее в лингвистическую ссылку третьего лица.
— Она не переработает, — пробормотала Назнин.
«Я давно переработала», — подумала она про себя.
— Она должна выполнять предписания врача.
«Что сделано, то сделано». Эта мысль казалась свежей и поразительной, как грандиозный научный прорыв или откровение.
— Ей надо лежать в постели и отдыхать.
«Для меня уже приготовили место в аду на вечную вечность. С этим все ясно. Хоть с этим все ясно».
— И муж ей советует то же самое.
«Градусом ниже, градусом выше, годом больше, годом меньше. Какая разница?»
— Она должна слушать, что говорит муж.
«Хорошо. Значит, так. Так».
— Она, по-моему, совсем не слушает.
— Слушает, — ответила Назнин, — слушает. Но не слушается.
Шану улыбнулся, ожидая, что Назнин объяснит свою шутку. Улыбка побродила вокруг его рта, глаза внимательно посмотрели на жену в поисках нити разговора, потом на комнату в поисках выхода.
— Ну что ж, — сказал он наконец, — я, пожалуй, почитаю. Шахана! Биби! Скорее. Кто мне сегодня полистает?
На дворе теплый августовский вечер, солнца нет. Толстое серое небо укутало все вокруг своим плотным одеялом. Назнин смотрела в окно, как самолет размазывает серое варево неба своим белым хвостом и исчезает за комками домов. Она прилетела в Лондон на самолете, но не запомнила путешествия. Запомнилось только, как разносили завтрак, как ей подали миску с кукурузными хлопьями, как что-то надломилось внутри и как в миску хлынули слезы вместо молока. На тот момент она со многим смирилась, но тот странный завтрак был выше ее сил. Шану тогда понял ее состояние. Он забрал у нее миску, запрятал куда-то и пообещал то, пообещал это и столько начал обещать, что она попросила его остановиться.
Как давно это было, как серьезно она тогда все воспринимала. Назнин посмотрела на окна их старой квартиры и увидела, что подоконники уставлены цветами в горшочках. Надо было накупить цветов, ухаживать за ними и любить их. Давно надо было это сделать. Надо было сшить новые чехлы на диван и кресла. Надо было выкинуть старый шкаф или хотя бы перекрасить этот. Надо было заштукатурить и покрасить стены. Надо было повесить на стены сертификаты Шану. А она все эти годы ничего не делала.
Все, что столько лет она считала прочным, рухнуло. Теперь незачем что-то менять, некогда что-то сажать. Уже, кажется, поздно.
Назнин посмотрела на крошащуюся кирпичную кладку под подоконником, на черные, как грязь под ногтями, трещины. Здесь она прожила половину жизни, неужели здесь и умрет?
Размышления прервал стук в дверь. По дороге к двери Назнин уже поняла, кто там. Она узнала его по особенному, слегка нетерпеливому стуку. Под рукой — связка джинсов, перевязанная толстой веревкой. Он
