— Полковник Османи[29], — тихо сказала Назнин, — Шах Джалал[30].
— Что? — спросил Шану. — Что?
— Наши великие национальные герои и…
— Я знаю, кто они!
Назнин виновато улыбнулась и добавила:
— А еще они оба из Силхета.
— О чем я тебе и говорю. Люди здесь просто не показывают нашу нацию в истинном свете.
Он забарабанил по книжке и зашуршал страницами.
— Знаешь, что Уоррен Гастингс[31] говорил о наших людях?
Шану замурлыкал и подобрал соответствующее выражение лица, чтобы озвучить цитату:
— «Они мягкие, доброжелательные…» Сколько хороших качеств он перечисляет. По его словам, мы «свободны от худших проявлений человеческих страстей в большей степени, чем любая другая нация в мире».
Шану победоносно помахал книгой:
— Да разве прочитают такое в английской школе?
— Не знаю, — ответила Назнин. — Это английская книга?
«Интересно, кто такой этот Уоррен Гастингс».
Шану не обратил внимания на ее вопрос и продолжал, обращаясь к публике:
— Нет. Такое им в школе не рассказывают. Там потоп, здесь умирают от голода, идут на улицу милостыню просить.
Он почесал книгой в ухе.
Назнин подумала о Шахане, о том, как она собирает в пучок черточки своего тонкого длинного личика, словно сейчас их выбросит, словно не хочет, чтобы у нее вообще было лицо. Шахана умеет по- особенному притуманить взор, для своих лет она в этом деле виртуоз. Я ухожу в себя, говорил этот взгляд, и могу надолго там остаться. Когда взгляд ее проясняется, на лице остается только дурное настроение, которое, в свою очередь, выплескивается в приступы гнева. В эти минуты ротик ее становится круглой злобной дырочкой, и Шахана начинает пинаться ногами. Пинает мебель, свою сестру, но чаще всего свою мать.
— За Индию сражались четыре европейские державы[32]. Когда победили британцы, они завоевали всю Индию.
На лбу у Шану проступил пот, хотя в комнате совсем не жарко. Он отерся рукавом и обернулся на диван, посмотрел на мягкую впадинку от головы на подушке.
— В восемнадцатом веке эта часть страны была богатой. Стабильной. Образованной. Она получала — мы давали — треть всей доли доходов Индийской Британской империи.
Книга выскользнула из рук, Шану наклонился за ней. Потрепал края подушки и взглянул на противоположную стену, где на этом же месте в старой квартире висели его сертификаты. Он улыбнулся, и щеки его наполовину прикрыли глаза.
— Когда теряют гордость, — обратился к стене Шану, — это ужасно.
Ночью Назнин встала и отправилась на кухню. Достала из холодильника пластиковую коробочку с едой и, стоя у раковины, съела холодное карри. Если найти работу, можно откладывать. А если откладывать, можно уехать в Дакку. Если же нельзя уехать в Дакку, можно отложенные деньги высылать Хасине. Шану не узнает, сколько она прострочила, сколько пуговиц пришила на пиджаки. Он не узнает, сколько у нее денег, и она сможет откладывать.
Сегодня луна в нерешительности. Прячется вся, в оспинах, за лилово-чернильным облаком; хочет утопиться в небесном мелководье. Как-то Хасина писала, что, глядя на луну, она думает, что и сестричка на нее смотрит. Но здесь небо низкое, жиденькое, не верится, что над Хасиной оно взмывает ввысь, и луна в Дакке совсем другая, не такая, как эта.
Назнин склонилась над раковиной и открыла холодный кран.
— Мамочка.
На пороге Биби. Смотрит, как мать утирается кухонным полотенцем. Лоб у Биби словно нарочно широкий, чтобы на нем умещались все ее треволнения.
— Ты хочешь кушать?
Биби кивнула. Подошла и так же прислонилась к раковине, задрожала. Назнин потянулась было к коробке с печеньем, но Биби показала на пластиковую. Начала есть материнской ложкой и набила полный рот. Они молчали — не тратили время попусту. Наблюдали друг за дружкой. Назнин притворялась, что смотрит в окно, Биби до окна не доросла и поэтому притворно рассматривает треснувший кафель за кранами.
Разия схватилась за поясницу:
— Ты же знаешь, как говорят в деревне: женщина в двадцать уже старуха. Так вот перед тобой сейчас старая-престарая женщина.
В ее волосах уже очень много седины. На носу очки с толстыми черными дужками, от которых нос кажется короче, но глубокие круги под глазами только увеличиваются. Разия получила британский паспорт и обзавелась фуфайкой с большим английским флагом, которую надевает со своими любимыми брюками на резинке. Спереди на брюках толстый шов. Она показала Назнин руки:
— Смотри, какие у меня суставы. Артрит.
И снова надавила на поясницу:
— Чудовищно болит спина. Шью целыми днями. Дети забирают все деньги, у меня остается один артрит.
— У всех где-нибудь, да скрипит, — ответила Назнин. Повела плечами, показывая, что и она не исключение. — Не такая уж ты и старая.
— Экхем-м-м, — произнесла Разия, притворно откашливаясь, — эк-кхе-кхемм.
Покачала головой, выпятила губы и пожевала ими:
— «На пороге Азраил. Как ни отворачивайся. Эта женщина стара. Это старая женщина».
Назнин засмеялась:
— Муж мой, ты всегда прав.
Разия тоже металлически засмеялась. Назнин столько раз слышала этот хлопок смеха и все равно каждый раз вздрагивает. Обернулась: заперта ли дверь? Девочки в своей комнате, делают уроки; нежелательно, чтобы они слышали, как Разия откалывает шуточки в адрес их отца.
— Хотя смеяться особо не над чем. Когда сидишь за машинкой, портятся руки, глаза и спина. — Разия пожала плечами. По британскому флагу пробежала рябь. — Мне все равно. Для чего еще тело нужно? Я им распоряжаюсь только для собственных детей. Все, чего я хочу, — чтобы они не повторили мой путь. И чтобы в доме было уютно. Новые стулья, новый диван — и никаких бэушных зубных щеток. Вот для чего я работаю.
— Как Тарику Интернет?
— «О'кей-ма», — ответила по-английски Разия. — На все постоянно: «О'кей-ма». Мальчики считают, что меня так и зовут: О'кей-ма.
— Сколько ему еще учиться?
— Еще года два-три. Откуда я знаю? Спроси у мужа, сколько парень должен учиться. Смотря какой длины у тебя стена и какого размера сертификат.
Назнин захихикала. Но стоит ли разрешать Разии так вольно упоминать о Шану? Тем временем хихикалки заполнили нос, она фыркнула, дрыгнула ногами и упала на бок рядом с подругой.
— Что уж тут поделаешь, — сказала Разия. — Раз место на стене еще есть, получай по попе.
— Хватит. — Назнин вытерла глаза. Выпрямилась.
— Надеюсь, стену Тарик завесит быстро, потому что его учеба стоит мне здоровья. Сколько ни дай, ему все равно мало. «Ма, дай двадцать фунтов на учебники». А я ему вот только накануне дала двадцать фунтов. Я ему говорю, что в деревне — один учебник на пятерых детей. «О'кей-ма. Дай двадцать
