На лестнице не было мальчишек. Назнин испачкала руку краской, схватившись за металлические перила. Она наступала то на пустую пачку сигарет, то на осколок кирпича, то на шприц. Улица словно вымерла. Квадраты газона в центре дворика были пусты. Газон привезли летом, тогда он был яркий и ровненький, но очень скоро слился с окружающей средой. Сегодня на улице не играют дети. Назнин обошла весь двор и вышла к центру Догвуда. Куда же все подевались? Она, значит, приняла решение не уезжать, а остальные что, упаковали чемоданы и уехали? В окнах свет, в воздухе — густой аромат карри, но на улице ни души. На стоянке никто не заводит машину. Куда делись парни, которые приезжают, уезжают и опять приезжают, где оглушительные ритмы их музыки? Как будто все куда-то сбежали, срочно эвакуировались, и только Назнин ничего не знает. Куда пропали мальчишки с бордюрчиков вокруг клумб, где раньше росли лаванда и розмарин, а теперь покоятся старые консервные банки и собачьи отходы, куда они все отправились курить, где они теперь кивают головами, как престарелые куры?
Назнин прошла мимо пустыря с залом, мимо заброшенной игровой площадки, через стоянку, мимо бордюрчиков. Когда с ней поздоровался доктор Азад, она вздрогнула.
— Я навещал Тарика, — быстро объяснил он, словно оправдываясь, — дела у него продвигаются, я бы сказал.
— Да, — ответила Назнин, — а я тут… прогуливаюсь.
— Хорошо, хорошо, — ответил доктор, — прекрасно, — добавил он, обдумав хорошенько ее слова.
Он стоял неподвижно: каждое лишнее его движение дороже всех денег на свете. Черные туфли сияют. Пальто длинное и тяжелое. Воротник рубашки упирается в подбородок.
У Назнин зачесались руки, так захотелось расстегнуть ему пуговку.
— Я хочу зайти к Разии.
— Ей нужна поддержка. Конечно, пока… — и он осторожно прокашлялся, словно вопрос был щекотливым, — пока вы не уехали.
Назнин закусила щеки зубами и пожевала их. Почему доктор Азад дал им денег? Рассчитывает ли он получить их обратно? Она вернет билеты девочек и свой собственный и отдаст ему все, что за них получит. Он думает, что они уезжают всей семьей. Почему он дал деньги? Может быть, на лекарство от болезни, которой заражены только в Тауэр-Хэмлетс, он сам ее открыл и дал название, которое никогда не попадет в учебники по медицине? Как он назвал ее? Синдром Возвращения Домой. У него самого брак развалился, может быть, он хочет спасти другую семью? Может, он просто хочет избавиться от Шану? Избавиться от смешного человека, который настаивает на родственности их душ?
— Доктор Азад, от вас ушла жена?
Лицо его помрачнело.
Давно ведь всем ясно, что ушла… Назнин прикусила язык.
— Нет, — мягко сказал он. — Она осталась. В некотором смысле.
— Да, — ответила Назнин, — конечно.
Поднялся ветер и бросил к ее ногам упаковку из-под печенья.
— Доктор Азад, почему вы дали моему мужу деньги?
На кончике его носа с возрастом появилась ямочка, сквозь щеки стали заметны скулы, вокруг глаз вспухли мешки, и, когда он улыбнулся, когда уголки рта поползли вниз, улыбка у него вышла широкая и щедрая.
— Очень просто. Потому что он мой друг. Мой очень близкий друг.
И день настал. Назнин сидела на кровати Биби. Девочки стояли возле стола Шаханы с таким видом, будто их скоро расстреляют. Назнин со вчерашнего утра не слышала от Шаханы ни слова. Все черточки ее лица собрались в центре, словно их шнурком стянули. Завязалась на узел. Закрылась поплотней. У Биби безысходное отчаяние сменилось безразличием. На широком холсте ее личика — ни единой строчки.
— Хотите, расскажу вам историю? Какую хотите послушать?
Биби еле заметно дернула плечиками. Шахана не шевельнулась.
— Шахана, Биби, послушайте меня.
Назнин замолчала. Что им сказать? Если открыть секрет, они не смогут ничего скрыть.
Рейс в два часа ночи. Шану подсчитал, что нужно выйти в десять. Назнин решила, что все расскажет в девять. За час они успеют попрощаться и все обговорить.
— А вдруг ничего плохого не случится? Знаете, бывает иногда, ждешь-ждешь чего-нибудь плохого, а оно может и вовсе не случиться. Надо просто подождать.
Если Шану обо всем узнает сейчас, то сможет повлиять на нее.
Нет, не сможет.
Но рисковать не стоит.
— Все будет в порядке. От вас требуется только терпение. Не надо так расстраиваться.
Он уедет, а девочки останутся с ней.
Возможно и то, что
У Шану только эта мечта и осталась. Он от нее не откажется.
— Хотите, расскажу вам историю? Какую хотите?
Если он останется, то они, муж и жена, вместе распакуют вещи и всю длинную-длинную ночь будут лежать в кровати, уставившись в потолок, чтобы не смотреть друг другу в глаза и не читать там собственные мысли, верные мысли: их время закончилось, уже слишком поздно, слишком поздно.
Назнин встала:
— И у меня тоже нет настроения рассказывать.
Когда она прошла мимо стола, Шахана ударила ее по щиколотке.
— Подожди, черт тебя дери, и послушай, — заорала она, — сколько ты ждала? Что ты видела? А что, если нашу маленькую мемсахиб от всего этого стошнит? Что ты тогда будешь делать?
Назнин отошла от нее подальше. Шахана пнула стул. Пнула стол. Потом развернулась и пнула сестру.
Шану в спальне. Он написал записку и засунул ее в дверь шкафа.
— Как хорошо, что доктор согласился все уладить. Я вот подумал, что лучше: продать этот шкаф или морем отправить? Как ты считаешь?
— Лучше продать. Надо от него избавиться.
Шану посмотрел на нее:
— Твоя сестра с ума сойдет от радости, когда тебя увидит! Представь себе, как она будет рада!
— Да, — ответила Назнин. Но у нее получилось слишком грустно. — Я столько раз себе это представляла. Столько лет подряд.
Он открыл дверцы и спрятался за ними.
Потом снова раздался его голос:
— Здесь все мои сертификаты.
Закрыл шкаф. Сделал веселое лицо:
— Их тоже продадим?
— Забери их с собой. Хотя бы пару возьми.
Внимательно посмотрел на жену. Брови сошлись на переносице. В руке сертификат в рамочке.
— Манго растут только на манговом дереве, — сказал он. Сел на кровать и обхватил колени.
Назнин подошла ближе. Часа может не хватить.
— Ха, — выдохнул он, — фу-у.
Сегодня ночью, когда они легли спать, он обнял ее рукой, прижался телом к ее спине, повторяя изгиб ее тела. Когда она проснулась, он лежал так же.
— Я не был, что называется, идеальным мужем, — сказал он в колени, — и идеальным отцом тоже.
Он ссохся. Весь, не только в щеках и животе. Усохли и слова, и голос, и пылкость, и проекты, и планы. Он ссохся. Теперь он слишком маленький, чтобы отправлять его одного домой.
— Но и плохим мужем я не был. Разве нет? Не был плохим.
