В конце июля 1909 года мисс Сайер с младшим сыном Карузо, как обычно, отправилась в Англию, а сам тенор уехал в Остенде, где у него на 1 августа был намечен концерт в казино «Курзаал». Он специально выбрал для возобновления выступлений небольшой зал, так как не был уверен в том, как будет звучать его голос после операции. Его возвращение на сцену прошло скромно — он спел всего три номера. В этом смысле нельзя не оценить мудрость и осторожность тенора — с медицинской точки зрения он действовал правильно. Немногочисленная публика была в восторге — ее любимец по-прежнему был в изумительной форме! Слухи о том, что Карузо возвращается на сцену, немедленно попали на первые полосы европейских и американских газет. Люди были счастливы, что певец одолел все невзгоды, которые сыпались на него в последнее время как из рога изобилия…
После удачного выступления Карузо отважился дать несколько концертов — тоже в небольших городах, вроде Блэкпула и Ньюкасла, а позднее выступил в Эдинбурге и Дублине. Тенор готовился к появлению в Лондоне, что для него означало полноценное возобновление карьеры. Результатами Карузо остался доволен. 31 августа 1909 года он писал из Блэкпула своему другу Зиске: «Я дал три концерта, и каждый прошел с большим успехом. Все в Англии только и говорят о Карузо. Злопыхатели порадовались бы, потеряй я и в самом деле голос. Но меня это уже не волнует. Потому что, даже если бы я и потерял его, я теперь уже ни от кого не завишу. Когда-нибудь, конечно, мне придется перестать петь, но пока я это делаю, они могут говорить все что угодно — сейчас над моими недругами можно только посмеяться»[294].
Чтобы не перенапрячь на первых же порах голос, Карузо выступал с двумя артистами — сопрано из Девоншира Элизабет Пендер-Кадлип и коллегой по «Метрополитен-опере» Арманом Лекомте, который исполнял во время поездки обязанности секретаря тенора. К концу турне Карузо чувствовал себя уже достаточно уверенно, чтобы предстать перед лондонской публикой, и 18 сентября 1909 года он дал концерт в Альберт-холле, во время которого спел арию Радамеса из «Аиды», «О, Paradiso» («О, дивный край») из «Африканки» Дж. Мейербера и дуэт из «Силы судьбы» с Лекомте. Кроме этого, тенор спел пять номеров на бис, включая и «Vesti la giubba» («Ты наряжайся…») — арию Канио из «Паяцев».
Всемирная эпидемия, которую можно определить как «карузовская лихорадка», вспыхнула с новой силой. Критики очень высоко оценили итоги «возвращения» Карузо. Один из них писал: «…Вкрадчивый, задушевный, бархатный голос Карузо находится в наилучшем состоянии. Беспредельная искренность певца — не меньше, нежели его вокальная выразительность — заставляет восхищаться и рядовых слушателей, и изысканных ценителей пения. Это был грандиозный успех! Огромный „Альберт-холл“ был переполнен, и 4 тысячи зрителей расходились после концерта довольные в самой высшей степени»[295].
Карузо, как и обещал, старался быть для своих детей и отцом и матерью. Он с упоением играл с маленьким Энрико, баловал его, брал в гости к друзьям, совершенно расслабляясь во время редких встреч с ним. Был строг и добр одновременно.
Энрико Карузо-младший позднее рассказывал: «В Лондоне отец был нежен и добр со мной, даже когда выступал строгим ментором. Однажды я играл с мячом и разбил одну из шести стеклянных дверей нашей квартиры на Кларендон Корт. Чтобы скрыть это, я кое-как прибил гвоздями занавеску к двери, будучи уверенным, что никто ничего не заметит. Когда отец пришел домой, он позвал меня к себе в комнату.
— Что ты натворил? — спросил он.
— Ничего, папа.
— Ты забил гвозди в дверь?
— Нет.
— Мимми, ты должен сказать правду. Или останешься без ужина, — сказал он очень серьезным, но спокойным голосом.
Я немного подумал и во всем сознался.
— Хорошо, я вижу, что ты это сделал не нарочно. Ты сказал правду, и я тебя прощаю. Но запомни: ты всегда должен говорить правду, независимо от того, какие могут быть последствия.
На том дело и закончилось.
…Папа нанимал кеб, которым обычно управлял франтоватый извозчик в цилиндре. Однажды друг отца Антонио Скотти заехал за ним, чтобы потом вместе где-нибудь поужинать. Они были одеты в строгие вечерние костюмы, в плащах и цилиндрах. Я взглянул на них и сказал:
— Папа, ты такой красивый, как извозчик!
Скотти с отцом буквально захлебнулись от хохота! А я не мог понять, что их рассмешило, поскольку говорил искренне…
Иногда я жаловался, что отец постоянно оставляет меня и куда-то уезжает. Он объяснял мне, что должен зарабатывать деньги, иначе мне нечего будет есть. В первый раз меня такой ответ устроил. Но через несколько дней я снова спросил его, куда он идет. Папа терпеливо ответил:
— Я собираюсь идти петь, чтобы ты смог пообедать»[296] .
Вернувшись в «Метрополитен-оперу», Карузо застал последнюю стадию войны двух оперных театров. Из манхэттенской труппы в «Метрополитен-оперу» перешли Алессандро Бончи и Мэри Гарден. А оставшиеся Тетраццини, Морис Рено и молодой Джон Мак-Кормак не способны были конкурировать с такими звездами, как Фаррар, Скотти и Карузо.
Нью-йоркские зрители, несмотря на интерес к опере, не могли одновременно заполнять каждый вечер залы обоих театров, так что терпел убытки и тот и другой. Хаммерштайн, руководитель Манхэттенской оперы, продолжал предпринимать попытки переманить Карузо. Он попросил старинную подругу тенора, Луизу Тетраццини, провести с ним переговоры, но тенор отказался даже обсуждать с ней этот вопрос. Не помогла и такая мера, как предложенный контракт с невиданной по тем временам суммой в 5 тысяч (сейчас это было бы чуть больше 100 тысяч) долларов за каждое выступление.
Хаммерштайн так и не смог привлечь Карузо, после чего проиграл окончательно. Ему ничего не оставалось делать, как вступить в переговоры с «Метрополитен-оперой». В начале 1910 года Джулио Гатти-Казацца выкупил у театра Манхэттена за 1,2 миллиона долларов оборудование, декорации, костюмы и авторские права на постановки Хаммерштайна. Последний вынужден был покинуть также Филадельфийский оперный театр и дал обязательство в ближайшие как минимум десять лет не организовывать оперные труппы в Нью-Йорке. Лучшие солисты труппы Хаммерштайна, в числе которых были Луиза Тетраццини и Джон Мак-Кормак, «достались» «Метрополитен-опере». Ко всему прочему, Гатти-Казацца пригласил в театр еще несколько блестящих теноров: Лео Слезака, Карела Буриана, Германа Ядловкера, Карла Йорна, Эдмона Клем
Очень близкие отношения у Энрико сложились с ирландцем Мак-Кормаком, приятельские — со Слезаком, который как и Карузо, был неистощим на розыгрыши и шутки. Немало хлопот доставляла Карузо своеобразная «опека» Луизы Тетраццини. Великую певицу, славившуюся как незаурядным голосом, так и любвеобильностью, буквально одолевали молодые альфонсы. Для импресарио это могло в любой момент обернуться катастрофой, так как с кем-нибудь из них простодушная толстушка могла неожиданно сбежать, не выполнив обязательств по контракту. Карузо всячески пытался наставить свою приятельницу на «путь истинный».
В целом новый «метрополитеновский» сезон был великолепен. Карузо открыл его «Джокондой» с Эмми Дестинн, Паскуале Амато и Луиз Хомер. Тосканини представил публике «Тристана и Изольду» и «Орфея и Эвридику». В «Отелло» с блеском выступил Лео Слезак. Густав Малер представил «Пиковую даму» с Дестинн и тем же Слезаком. А дирижер Герц ввел в репертуар театра вагнеровское «Кольцо нибелунга» и веберовского «Волшебного стрелка».
В ноябре 1909 года в «Риголетто» и в феврале 1910 года в «Травиате» партнершей тенора была русская певица Лидия Липковская. Позднее она вспоминала, как непросто у нее поначалу складывались отношения со знаменитым тенором: «Карузо!.. Это признанное всем миром слово я знала с детства. И вот
