приезжал к нам для осмотра ежедневно, обычно в конце дня. Однажды утром, около 11 часов, папа блаженно курил сигару. Вдруг ему сообщили, что доктор уже поднимается на лифте.
— Фофо! — воскликнул отец в ужасе. — Профессор запретил мне курить. Не говори ему, что я нарушил запрет!
Он быстро вытащил из кармана жилета пачку сигарет, бросился к платяному шкафу и спрятал ее там. После этого, как провинившийся мальчишка, помчался в ванную комнату ополаскивать рот. Тем временем профессор уже вошел в комнату. Так как я был один, осмотр начался с меня. Он внимательно изучал мои пазухи, в результате чего отцу хватило времени, чтобы ликвидировать „следы преступления“. С очаровательной улыбкой он вошел в комнату и поприветствовал профессора, стараясь держаться на расстоянии нескольких метров, ибо не был уверен, удалось ли ему избавиться от запаха. Это „соучастие“ еще больше сблизило меня с отцом»[289].
Миланские «каникулы» Карузо закончились двумя неприятными сюрпризами. Во-первых, за восстановление вокальной формы тенора Делла Ведова потребовал 60 тысяч лир (что равнялось по тем временам 12 тысячам долларов). Увидев счет, Карузо остолбенел и отказался платить такую сумму. Дело дошло до суда, где под влиянием судей Делла Ведова внял здравому смыслу и уменьшил требование вдвое. Карузо эту сумму заплатил, но был очень огорчен поведением доктора. К тому же он еще не был уверен, будет ли от лечения эффект — после операции нельзя было петь несколько месяцев[290].
Во-вторых, в июне 1909 года, когда отец и сын отходили от операций, произошел инцидент, которому суждено было стать психологической кульминацией в отношениях Энрико Карузо и Ады Джакетти. Ада приехала в Милан и остановилась в отеле «Эксельсиор» — пансионате для артистов, которым владела Карлотта Кариньяни. Пытаясь вернуть вокальную форму, Ада брала уроки у мужа Кариньяни, бывшего в свое время учителем пения ее сестры Рины. Узнав из газет, что Карузо тоже в Милане, она дала ему знать, что хотела бы повидаться. Соглашение, достигнутое между ними в Нью-Йорке, казалось, свидетельствовало о наступлении перемирия. Однако встреча в Милане стала роковой для всех ее участников, включая и Фофо, который позднее с горечью вспоминал: «Воспользовавшись тем, что отец был в Милане, и, очевидно, преследуя какие-то свои интересы, мать решила его навестить. Естественно, папу взволновало это известие. Когда он говорил мне, что я вновь смогу повидать маму, его глаза сияли радостным блеском, чего я давно у него не замечал. Утром, когда приехала мать, отец попросил меня подождать в моей комнате, так что я не мог видеть встречу этих двух измученных душ. Через какое-то время отец позвал меня. Мое сердце готово было выскочить от чувств, которые мне трудно описать. Очевидно одно: меньше всего это походило на обычную радость ребенка от встречи с матерью. Мама заключила меня в объятия и покрыла поцелуями. Мне стыдно признаться, но я чувствовал сильное напряжение и не мог ответить ей тем же. Она заметила это и стала еще сильнее демонстрировать свои материнские чувства.
— Можешь пойти с мамой пообедать, — сказал отец. — А я приеду позже и заберу вас. Иди одевайся!
Я ушел в свою комнату. Словно в фильме, у меня перед глазами проносились кадры: встреча моих родителей в Ницце, гостиная в колледже, отец, рыдающий на плече директора, его боль и отчаяние… Я очень не хотел с ним расставаться, даже на короткий срок. Я слишком привязался к нему в те страшные дни и всю оставшуюся жизнь решил посвятить ему. Мне кажется, он так никогда и не понял, насколько сильно я его любил, и, к великому огорчению, измерял мое чувство лишь школьными достижениями и оценками в табеле…
Как только я оделся, мама взяла меня за руку. При этом она казалась счастливой — настолько счастливой, что подсознание приказало мне быть начеку. Мне было всего одиннадцать с половиной лет, но благодаря спорту и военным играм в интернате я был не по возрасту крепок. Мы вышли из гостиницы и сели в элегантный конный экипаж — один из тех, какие в Милане можно было встретить тогда на каждом углу.
— Сперва мы сможем чудесно погулять. Давай сходим в парк, где ты три с половиной года назад сломал нос, — предложила мать.
Мы долго ехали по миланским бульварам, среди деревьев, к тому самому парку. Я искоса поглядывал на маму. Она была так похожа на тетушку Рину! Но мне было трудно понять, что их различало. Возможно, мама была даже красивее тети Рины, если такое вообще могло быть — ведь тетя потрясающе красива! Каждый раз, когда я видел тетушку, сердце начинало биться от радости. Но с матерью я чувствовал себя очень напряженно. Я сидел неподвижно на краешке сиденья и молчал, словно в горле был кол. Всю дорогу мать болтала без умолку, но мои мысли были в отеле „Кавур“. К полудню мы, наконец, добрались до центра города, вышли из экипажа и начали прогуливаться по улице Корсо Витторио. Проходя мимо магазина с игрушками, мать спросила:
— Посмотри, может, тебе что-то нравится? Может быть, хочешь поезд? Или кораблик? Или фотокамеру?
Я поблагодарил ее и ответил, что мне ничего не нужно. Отказываясь, я не боялся показаться невоспитанным — после лет, проведенных в интернате, я уже не играл в игрушки. В колледже наши развлечения были куда более взрослыми: футбол, поездки на лошадях, бокс, фехтование… Наверное, мама позабыла, что, когда она отдавала меня в интернат, мне было шесть лет. Таким она, кажется, меня воспринимала и сейчас.
Мы гуляли по улице и, как сейчас помню, вошли в лавку, где продавались разные мясные блюда, которые я безумно любил! Особенно потому, что в школе нас не часто баловали кулинарными изысками. Однако мать мне купила коробку шоколадных конфет, которые мне были совершенно не нужны. Я их не переваривал.
Наконец мы дошли до пансиона и поднялись на второй этаж, который занимали исключительно певцы. Мы прошествовали прямиком в столовую. Почти все столы оказались заняты, но один был зарезервирован для мамы. В столовой было полным-полно народу — типичные люди театра. На женщинах была домашняя одежда, у многих были глубокие декольте и заколки в волосах. У мужчин были длинные волосы, причудливые жилеты, гладко-выбритые лица. Увидев меня, все зашумели. Особенно запомнилась некая дама, на которой был уж очень короткий пеньюар. Она мне безумно понравилась. Мать заметила это и прочитала нотацию, что я должен сторониться подобных легкомысленных женщин. Я старался сохранять спокойствие и не реагировать на восторги постояльцев пансиона. После долгого обеда мы прошли в зал для курящих, где я вновь стал объектом пристального внимания со стороны певиц. Там мое внимание привлекла некая девушка, которая, как мне показалось, была близкой подругой матери. Ей было не больше двадцати, и она тоже была одета очень фривольно. Я смотрел на нее глазами подростка, вступающего в период половой зрелости, и посчитал подобный наряд крайне неприличным.
Таким вот приятным образом проходил этот день… Вдруг я заметил, что мама занервничала.
— Фофо, я жду с минуты на минуту знакомых, они должны зайти по важному делу. Иди в мою комнату и подожди меня там. Давай, быстро!
Она взяла меня за руку и отвела в спальню, потом, поцеловав меня, вышла. Когда она уходила, я услышал, как она повернула в дверях ключ. Это разожгло во мне любопытство и, можно даже сказать, подозрения. Я попробовал приоткрыть дверь — она действительно была закрыта. Я огляделся. В центре задрапированной спальни стояла большая кровать с шелковым балдахином. Рядом находился красивый трельяж, который я тотчас же узнал, так как он стоял когда-то на вилле „Ле Панке“. На столике выделялся портрет папы. Но с зеркального комода на меня смотрела фотография, которая моментально вызвала прилив отвращения! Это был портрет Ромати — человека, которого я ненавидел всеми фибрами души, так как считал именно его виновным в распаде нашей семьи. Даже сегодня, спустя многие годы, вопрос, почему мама держала оба эти портреты рядом, для меня является загадкой. Наверное, это было одно из проявлений ее иррационального характера.
Внезапно я забеспокоился. После шумного обеда наступила тишина сиесты, поэтому звонок я услышал совершенно отчетливо. Разумеется, я ждал папу. Прислонив ухо к двери, я услышал голос отца:
— Где Фофо?
— Он ушел полчаса назад. Он сказал, что хорошо знает дорогу и пойдет один. Разве ты не встретил его?
