краска, в голосе задрожали едкие, злые ноты.
– - И близко, да склизко, а далеко, да дорого… Что в ней, в близости-то, если достанется, что никуда не годится.
– - Вблизи всякую землю сделаешь, что будет годиться.
– - Скоро ее сделаешь-то, когда в ней ничего нет?
– - Вложишь.
– - Когда в нее вложишь-то?
– - Люди совсем пустые земли на путь наводят.
– - Где такие люди-то?
– - Везде, и у нас, и за границей… -- поддержал Машистого Константин Иванович.
Все лицо Восьмакова стало вдруг чугунное, в глазах появилась дикая враждебность, даже изменился, как будто бы пересел голос.
– - Какие в загранице люди? Там не люди, а нехристи. Они леригию отвергают… Нешто можно нам глядеть на заграницу?
В тоне Восьмакова чувствовалась вражда; она дрожала в каждом слове его. Это задело Мельникова, и вдруг его стало разбирать раздражение.
– - Отчего же не поглядеть, где есть хорошие примеры? На худые дела нечего обращать внимания, а хорошему учиться везде можно.
– - Учиться! Вот от ученья-то и идет беда; забьют люди в голову, от дела-то отвыкнут и ищут, что полегче; работать чтобы меньше, а получать больше. Нет, ты соблюдай себя без хитростев.
– - Хорошему урожаю никто не рад не бывает.
– - Урожай от бога, а вы хотите, чтобы все от самих себя. Нет, на это у вас еще кишка жидка…
Мельникову непонятно было такое отношение Восьмакова к самому себе, и вообще непонятна душа таких людей, как Восьмаков и его дядя. И он опять почувствовал свое бессилие найти хотя какой-нибудь подход к их сердцу, и ему стало нехорошо.
А с Восьмаковым схватился Машистый, и у них завязался спор. К спору прислушивался Протасов; он молча пил чай, но по тому, что горели его щеки и часто вспыхивали глаза, видно было, что он относился к спору не безучастно. Снова появился Бражников с тарелкой сахарных сухарей и, подсаживаясь к Мельникову, заявил:
– - А я тут горлофон купил.
– - На что же?
– - Играть. Собирется народ в праздник, и заведу, очень здорово выходит. Штука головоломная! Бывало, какую машину нужно ставить, а этот всего ничего. Не угодно ли, угощу?
– - Я слыхал их в Петербурге.
– - У нас послушайте.
– - Другой раз когда, сейчас вот разговор идет любопытный.
– - Насчет земли-то? Пустое дело. По-моему, земля как она ни есть -- одно наказанье. От земли сыт не будешь, даже тела не нарастишь, а только нешто горб. Да вы и сами, чай, понимаете. Вы вот как живете- то? А на земле добьетесь вы этого?
Подошел еще гость -- Андрей Егоров. Мельников почувствовал, как его разбирает волнение. Он взглянул, куда же подсядет дядя, но дядя, не замечая никого, прямо прошел к Столу Восьмакова и Костина.
– - Эй, хозяин, еще пару! -- крикнул Бражникову Восьмаков.
И он пренебрежительно отвернулся от Машистого и заговорил с Андреем Егоровым.
Машистый поглядел на Мельникова долгим взглядом и так же, как Протасов, стал пить чай…
Из чайной Мельников опять прошел прямо в сад и стал оправлять смородину, которая была мало обсыпана землей. Он работал руками, а в голове его начиналась другая работа, вызванная впечатлениями сегодняшних встреч. Бражников, Восьмаков, Быков с Васиным. Это были старые односельцы, заметные мужики, влиявшие на весь ход деревенского хозяйства. Были они простые мужики, но в сердце Мельникова не появилось тепла от встречи с ними. Они были не то, что Машистый и Протасов, родственные ему, при встрече с которыми на сердце делалось теплей и поднимались радостные воспоминания о прошедших временах. И сейчас же в воспоминании Мельникова выплыл давнишний, забытый всеми случай.
Весеннее утро, ясное, теплое, солнечное. Ярко блестит на солнце свежая, молодая зелень. Воздух полон густым туманящим запахом цветущих деревьев. Уже кончен сев, и забрызганы огороды коноплями. Бабушка подняла его гонять кур с этих конопель; он вышел на огород и с покойным Арсюшкой, старшим братом Протасова, которого задушила после гнилая жаба, начал мастерить шалашку из соломы, куда бы им можно было прятаться от солнца. Вдруг раздается звон доски, сзывающий на сходку. А сходка всегда была интересна для ребят; на ней и брань, и попреки друг дружке, и самые веселые разговоры, и смех артелью. Ребята забывают, зачем их послали на огороды старшие, и бегут на сходку. А на сходке уже собрались все мужики, а посреди других молодой мужик Федот. Он жалуется, что отец выгоняет его без всего, а у него жена и двое ребят, без земли и крова; ему придется идти по миру. Федот, с реденькой бородкой, с втянутыми щеками, был похож на ощипанного куренка, а его отец, приземистый, пузатый, с густыми усами и бородой, как затесанный клин, стоял в стороне и сиповатым басом кричал на весь мир:
– - Ребят наковырял, а на добывку расторопности нет; твои дети, а я их корми да одевай. Што я, двужильный, што ли?
А Федот жаловался, что отец сам же сманил его с хорошего места в городе. Он бы весь дом поставил на ноги, а отец потребовал его летось на покос, и парень потерял место. Когда Федот кончил, все стали на его сторону и все стали осуждать старика. Они потребовали, чтобы старик дал сыну выдел, и тут же прибавили к отцовской душе надел одну душу мирскую и отвели место для постройки. И со сходки расходились все, возбужденно разговаривая, и ребятишки побежали веселые; они тоже понимали, что мир поддержал обиженного человека, и это дело было хорошее.
'Сделает ли деревня теперь это? -- подумал Константин Иванович, -- когда в ней командуют Восьмаков, Пряников и его дядя?' И он не знал, что ответить. Если выйти на мир с его делом и попросить его поддержки, что ответит мир? Опять Мельников ничего не знал, и опять в представлении Мельникова все смешалось, и на сердце его стало тяжело.
В сад пришла Софья и, любовно глядя на мужа, спросила:
– - Ну, наработался? А мы там обедать собрали.
– - А я в чайной был.
– - С кем же?
Мельников сказал, и сказал, что там был дядя и в компании с Восьмаковым и. Костиным.
– - Он всю весну с ними якшается. Костину картошки дал на семена да конопель.
– - Чего это он с ними задружил?
– - Что-нибудь неспроста. Костин-то никогда ему по характеру не был, а теперь то и дело вместе в чайной.
– - Может быть, думает попользоваться им?
– - Что ж, Костин на что угодно пойдет, ему только поднеси, разве он пощадит кого.
– - Посмотрим, что дальше будет.
В избе стояло жарко, пахло каким-то варевом. На столе была накрыта скатерть, лежали ложки и хлеб. Работница в чулане у печки чистила селедки, а Колька с Манькой сидели у среднего окна и ели хлеб. Константин Иванович подсел к ним, и ребятишки оба забрались к нему на колени и стали ласкаться.
– - Что, все балуетесь? -- улыбаясь, спросил Мельников, чувствуя, что тяжесть у него в груди пропала и ему становится легко и весело.
– - А мы на леке были, -- пролепетала Манька.
– - Что вы там делали?
– - Купались.
– - А не боитесь утопиться?
