Сено перевозили и сложили у сараев в мелкие копны, приятно пахнувшие и вызывавшие в воспоминании счастливую детскую пору, когда они прыгали через такие копны, кувыркались, играли в палочку. По деревне всюду отбивали косы. Мерный стук в разных местах несся со всех сторон и напоминал, что и завтра, и послезавтра будет опять эта веселая работа, и протянется она долго-долго.

Константин Иванович сидел у двора и укреплял Кольке грабельки; Протасов только что выбил косы, повесил их на перекладину у крыльца и подошел к Мельникову.

– - Что, тоже работать хочет?

– - Как же, ворошить будет, огребать, -- серьезно поглядев на мальчика, сказал Константин Иванович.

– - И я буду, -- поспешила заявить Манька, -- и мне гьябьи сдеяй.

– - Вот тебе на! Да когда же я успею-то?

Манька надула губы.

– - Ну, ладно, не плачь, я тебе готовые завтра куплю, да еще какие -- крашеные.

– - Все-таки поедешь в город? -- спросил Протасов, усаживаясь на завалинку.

– - Надо съездить, узнать кой-что да об выделе заявить.

– - Нет, каков Быков-то! -- вдруг воскликнул Протасов; густая краска залила его лицо. -- То вызывал, а то под телегу.

– - Может быть, он так что…

– - Нет, у него вор на животе, он что-нибудь да удумал с этим.

– - Что же?

– - Кто его знает. Он человек хитрый, его сразу не раскусишь.

Посредине улицы показалась мужицкая фигура; она ближе и ближе подвигалась к двору Мельникова; Протасов и Мельников оглянулись на него и узнали Прохора Овчинника. Он шел прямо к ним; подойдя, он остановился, снял картуз и проговорил:

– - Мир вам, и я к вам.

– - Просим милости.

Прохор не спеша уселся на завалинку и, обратившись к Константину Ивановичу, проговорил:

– - А я тебе, Константин Иваныч, попенять хочу.

– - За что?

– - Да как же, какое дело затеиваешь; человек ты не потерянный, живете вы слава тебе господи, зачем же вам из оглобель лезть?

– - Ты к чему это?

– - А к тому, зачем выдел затеваешь? Ведь это разорит народ, на сколько годов без хлеба оставит.

– - Почему без хлеба?

– - Да ведь передвижка всем полям пойдет. То были так полосы, а то пойдет по-другому. Вместо мякоти-то пустыри да борозды достанутся, откуда тогда хлеба взять? У меня полосы-то вон какие. На них даже нынче рожь идет. У людей пропала, а у меня идет. А достанутся они мне, эти полосы-то?

– - Ну, погоди, -- видимо сознавая правду слов мужика и начиная волноваться, перебил Прохора Протасов, -- ведь раньше поля делили?

– - Делили.

– - Никто после этого с голоду не помирал?

– - Помирать не помирал, а без хлеба сиживал.

– - Ну, и теперь не помрем. И мы ведь себе не выгадываем; може, такое место отведут, где синица не сиживала, не то что…

– - Так зачем затевать это? Жили и жили до этого, так бы и век кончили, а то давай к одному месту. А что тебе одно место-то даст? Тоже работать надо…

– - Работать, да не задаром, а теперь часто бывает впустую.

– - И там незадачи будут… да еще почище… На мелких полосах одна пропадет, другая останется, а там пропадет, так все пропадет… А я вам вот что скажу: коли вы заявили об выделе, примите и меня в свою канпанию.

Мельников сразу вытянулся от неожиданности.

– - Это как же так: то нехорошо, а то тебя прими?

– - Не от радости, друг. Ты думаешь, я от радости? Я бы никогда из мира не пошел. В миру и пастьба порядком, и работают все вместе… а своих трудов жалко… Теперь одни выделяются, а там другие… а ты все передвигайся. А уж с вами пойду -- никто больше меня не сдвинет. Так я говорю!

– - Так.

– - Ну, вот…

Утром Мельников, не ходя косить, поехал в город. Ему хотелось узнать, насколько имеет значение заявление старосты о том, чтобы им не пользоваться их землей, а кстати зайти и в землеустроительную комиссию. Состояние его было беспокойное и тяжелое. Досада на дядю не проходила у него все время. Ему было не так жаль отбиваемой земли, как то, что затеянным дядей делом обижен старик и страдает; неспокойна и Софья. Самого же Мельникова больше всего огорчало то, что дядя не только отбивает их