сходит на-нет, она уступает место отчаянию. «Нет больше доверия, нет больше надежды, — констатирует рапорт от 8 брюмера, — отчаяние — вот единственное сохранившееся чувство».
На первых порах усиливающийся ропот грозил не столько политической революцией, сколько разгромом лавок и магазинов голодающей толпой. «Рабочие Жерменского предместья, возмущенные исключительной дороговизной съестных припасов, решились, кажется, двинуться на торговцев», — читаем мы в донесении от 20 брюмера. На следующий день «женщины грозятся наказать барышников с ножом в руках, если не последует уменьшение цен». Брожение выливается на площади перед дворцом Равенства (б. Пале-Рояль) в открытые беспорядки. Толпа врывается в торговые помещения, обращает в бегство булочников, опрокидывает столы и грабит хлеб. Движение носит, по-видимому, чисто стихийный характер. Впрочем, на следующий день полиции удается установить политическую окраску брожения. В секции Пуассоньер раздаются «возмутительные угрозы» по адресу законодательного корпуса, единственного виновника всех бед, и предлагают силой открыть все магазины. На площади Мобер картофель продается по 180 ливров за буассо, и женщины кричат: «К черту республику! В царствование Робеспьера жилось лучше, по крайней мере не приходилось умирать с голоду». Они грозятся взять палки и ножи — «это будет действительнее всяких петиций». Тут же полицейский отчет отмечает попытки реакционной агитации, не имевшей, впрочем, никакого успеха среди рабочих.
В следующие дни брожение пошло на убыль. Отчеты констатируют «успокоение умов». «Рабочие предместья Оноре и соседних кварталов, убежденные в том, что временная недостача хлеба не является результатом непредусмотрительности правительства, приписывают ее интригам фермеров и роялистов и говорят, что предпочтут скорее платить по сто ливров за фунт хлеба, чем восставать». На ряду с этим, судя по агентским донесениям, в массе назревает движение в пользу организации повальных, домашних обысков. «Отправляйтесь, — говорит народ, — не только по лавкам и магазинам, — ищите в швейцарских, на чердаках больших домов, в будуарах и салонах, даже в кабинетах деловых людей и юристов, — везде вы найдете магазин или прилавок, и рядом с этими скопищами всевозможных товаров народ погибает от нужды, не имея даже ассигнаций, обесцениваемых всячески теми, у кого они лежат целыми портфелями».
Такие настроения царят среди рабочих всю зиму. Тон полицейских донесений становится однообразным. «…Только и слышны, что сожаления о временах Робеспьера, говорят об изобилии, царившем при тирании, и о нищете при теперешнем правительстве». «Старого правительства не щадят, не более доброжелательно отзываются о новом. Имена Робеспьера и Бийо-Варенна повторяются с сочувствием. Положение торговли и финансов в эпоху тирании рисуется в самых радужных красках». В декабре повторяются все знакомые нам картины. «Рабочие предместья Марсо заявляют, что они восстанут, если их продержат еще двадцать четыре часа без хлеба; даже женщины и дети говорят тем же языком». «Женщины квартала Пантеон требуют возвращения к якобинцам, потому что в их время, — говорят они, — был хлеб».
Январь принес с собой дальнейшее ухудшение положения — закрытие целого ряда промышленных заведений. Усиление безработицы вызывает новые жалобы со стороны рабочих. «В секциях Финистер и Ботанического сада, — читаем в донесении от 9 плювиоза (28 января 1796 года), — закрыто большое число мастерских и мануфактур; рабочие, занятые в них, остались без работы». Донесение от 12 плювиоза отмечает, что «большое число рабочих, в особенности в Сент-Антуанском предместье, осталось на улице и что безработных в этом районе насчитывается до шести тысяч человек». Полиция регистрирует несколько попыток организовать стачечное движение. «Вчера, — читаем мы в донесении от 23 фримера (14 декабря), — было установлено наблюдение за рабочими-печатниками, собравшимися в одном трактире. Они сговаривались обратиться к владельцам типографии с требованием повышения заработной платы; их собеседование касалось исключительно этого вопроса, а также дороговизны. Большая часть этих рабочих — отцы семейств, тем не менее они опорожнили несколько корзин вина и расстались в полном спокойствии». 2 нивоза (23 декабря) «грузчики порта Бернар, собравшись на улице Сены, говорили, что они не могут больше существовать, несмотря на то, что они получают 300 ливров ежедневно, что от них не берут их ассигнаций, что, если правительство не наведет порядка в течение ближайших дней, они сами возьмутся за дело». 20 нивоза (10 января) «носильщики мешков (с мукой), занятые в магазине Ассомсьон, потребовали чрезмерную прибавку к их жалованью и были разогнаны и заменены гренадерами; носильщики составили тогда шайку, чтобы напасть на тех, кто их заменил. Они решились также сорвать работу носильщиков, из Сен-Лазара, потому что те отказались поддержать их требования». На следующий день «в орудийной мастерской на улице Лилль имел место формальный отказ рабочих продолжать работу. Они требовали значительного повышения заработной платы. «Эти волнения имели подстрекателей главным образом в лице «военных, откомандированных на работу в мастерскую». Положение рабочих настолько тяжело, настолько безысходно, что это не может не вызвать беспокойства в правящих кругах. «Будущее заставляет трепетать, если только подумаешь, что купец не торгует, рабочий не работает и что, сверх всего, у него отнимают всякие средства к существованию».
Один из агентов подслушал разговор самого неутешительного свойства о решимости жителей Сент- Антуанского предместья, окончательно отчаявшихся в современном положении вещей, собраться всем вместе. «Они не хотят больше обращать внимания на войска, потому что предпочитают быть убитыми, чем умереть голодной смертью». Полиция опять начинала нервничать, с беспокойством озираться вокруг, следить за деятельностью агитаторов.
Революционное брожение бросалось в глаза не только полицейским ищейкам Директории. Вот что писал в январе 1796 г. хорошо осведомленный представитель роялистской эмиграции Малле дю Пан, сам убежденный контрреволюционер и монархист: «Ни время, ни нищета не смогли изменить простонародья, оно по-прежнему охвачено ненавистью к тирану и любовью к равенству. Не слушайте тех, кто станет утверждать, что народ выздоровел. При первом ударе набата он повторит 10 августа или 2 сентября, демагоги по-прежнему могут рассчитывать на него всякий раз, как зайдет речь о нападении на собственность».
Беспокойство Малле дю Пана, как видим, мало отличается от беспокойства агентов республиканской полиции. Несомненно, налицо были симптомы, грозные не только с точки зрения эмигранта-монархиста, но достаточно тревожные и для глаз сторонников Директории. Мы ничего не поймем в политической биографии Бабёфа и в истории «заговора равных», если будем игнорировать революционные настроения, проникшие зимой 1795/1796 г. в самую толщу парижского пролетариата, как это делает буржуазная историография, стремящаяся, изобразить Бабёфа как одиночку, как вождя кучки интеллигентов- неудачников. Бабёф несомненно имел основания ориентироваться на новый революционный подъем рабочего класса. Настроения рабочих угрожали существовавшему порядку вещей. Более того, — брожение, подмеченное в агентурных донесениях, все эти разговоры на улице или в трактире за бутылкой вина имели определенную политическую окраску. Их стержень — это несомненно воспоминания о днях якобинской диктатуры, о дотермидоровском периоде революции. В свете этих настроений и высказываний становится понятным выброшенный Бабёфом лозунг конституции 1793 г., пробуждавший в массах боевую революционную традицию, освященную восстаниями в жерминале и прериале. Но чрезвычайно знаменательно, что в массах лозунг этот связывался не с отвлеченной идеей формальной мелкобуржуазной демократии, а с представлением о революционном правительстве, о терроре, о максимуме, — словом, о всем, что составляло положительное содержание режима якобинской диктатуры. Воскрешение революционной диктатуры, развитие средств, применявшихся ею против спекулянтов- перекупщиков и деревенских кулаков, — вот что неразрывно сочетается с лозунгом конституции 1793 г., получающем, таким образом, свое подлинно-революционное истолкование.
И Бабёф, и его противники, в конечном итоге, несомненно переоценивали степень готовности парижского пролетариата к непосредственному революционному выступлению. Жерминаль и прериаль надолго подорвали политическую боеспособность парижских предместий. Голод, подтачивая физические силы рабочего класса, не мог вернуть ему энергию и боевой темперамент первых лет революции. Но все это выяснилось далеко не сразу, и только после неудачи бабувистов стало очевидно, что назревший кризис разрешился местными вспышками, что революционное брожение пошло на убыль, так и не достигнув высшей своей точки.
