Доволен болтовней с Пошел-Воном бывал и Шершуков, перед которым тот выступал в ином репертуаре: рассказывал о советских вельможах местного масштаба абсолютно невероятные анекдоты.

— Вот врет, — грохотал раскатистым смехом Шершуков, — вот врет! Лучше быть не может! Такую пропаганду нужно в ударном порядке пускать!

На редакционных совещаниях, куда Пошел-Вон являлся без приглашения Брянцева, он говорил всегда по-немецки.

— Какие способности! — восклицал на вечерних беседах с Брянцевым доктор Шольте, округляя глаза в размер очков. — Вы знаете, он говорит со мной то с берлинским, то с саксонским, то с баварским акцентами, а иногда даже на ганноверском диалекте. Я, немец, не смог бы сделать этого! Цитирует Канта, Маха, Авенариуса чуть не целыми страницами! Колоссально и вместе с тем ужасно. Этот, быть может, потенциальный гений превратил себя в площадного шута, в паяца. О, русские, мои дорогие русские люди! Сколько в вас талантливости и как дурно вы ее применяете! — с искренним огорчением договаривал он.

Вечером, в канун Покрова, было тихо, и мягкий, пушистый снег спадал на улицы города, застилая их ровной, ласковой пеленой. Немцы не боялись налетов советской авиации и за затемнением строго не следили. Уличные фонари не горели, но там и сям светились небрежно завешенные окна, бросая на снежную белизну желтоватые блики. Мороза не чувствовалось, но и не таяло. Влажный ночной воздух пахнул свежим снегом.

Перед домиком доктора Дашкевича на снегу мерцали голубые блики. Они падали из окна комнаты Мирочки, с потолка которой спускалась лампа, укутанная тремя сборчатыми волнами голубого тюля.

— Фижмы версальской маркизы, — говорил доктор. Мирочке это нравилось: слова «Версаль» и «маркиза» чаровали ее слух, как романсы Вертинского, пластинки которых неведомыми путями добывал баловавший дочку доктор.

Голубой цвет был ее любимым. Голубым было стеганое одеяло на ее пышной, с периной, постели, украшенной тоже голубым бантом в изголовье. Голубыми были легкие занавески на окнах, а на покрытом голубой же скатертью столике стоял в голубой вазочке букет искусно сделанных голубых бумажных роз.

На украшенном голубыми же салфетками диване сидели, прижавшись друг к другу плечами, двое: сама Мирочка и атлетически сложенный мужчина лет двадцати пяти, с твердыми, как из гранита высеченными, правильными чертами лица.

Его можно было бы назвать не только красивым, но красавцем — каким и считала его Мирочка, если бы не упористый тяжелый взгляд укрытых серой завесой глаз, которым он всегда давил собеседника и тому становилось не по себе.

— Факт, что Плотников убит ударом в грудь ножа или кинжала, подтверждает наши сведения, — негромко говорил гость, постукивая крепкими, сухими пальцами по нежной ладони Мирочки. — Немцы здесь ни при чем. Они или арестовали бы Плотникова или, в случае сопротивления, застрелили бы его. Техник Зуев тоже убит кинжалом но, вероятно, в борьбе: четыре раны, из них смертельна только одна в горло.

— Как это ужасно, Котик, — проворковала, вздохнув, Мирочка, — перерезанное горло, кровь…

— Наша кровь, Мира, советская, комсомольская кровь. Вот что тяжелее всего. Вот что, прежде всего. Но слушай дальше. Если не немцы, то значит сведения о тайной контрреволюционной организации, действующей в городе и в районе, подтверждаются. Возможна и связь городских с невыкорчеванным из станиц кулачьем. Но район тебя не касается. Тебе другое задание.

Мирочка снова вздохнула и кокетливо-покорно склонила головку к плечу Котика.

— Вполне возможно и даже наверняка в этой организации участвуют ваши студенты. Узнай — кто. Одного мы уже знаем.

— Смолину расспрошу. Она и теперь в общежитии помещается. Там еще много студентов.

— Нет, — твердо обрубил Котик, отбросив с колена руку Миры, — Смолина исчерпана мною до конца. Она сама толком ничего не знает. Кроме того, дура, бревно. Тебе нужно пробиться к самой организации. Если удастся, даже вступить в нее.

— Но это трудно, невозможно, Котик, — со слезами в голосе проговорила девушка. — Где она, эта организация? Кто в ней?

— Слушай внимательно, я укажу путь, — с не идущей к нему нежностью погладил руку Миры атлет. — Давай сюда губки и глазки. Вот так, — поцеловал он закинутое лицо девушки, приподнял его в уровень своего и уперся глазами в глаза. — За тобой один ухажер страдает, забыл его фамилию, но ты знаешь: голова круглая, уши торчат, твоего курса…

— Мишка Вакуленко, — брезгливо обронила Мира. — Надоел хуже смерти. Ну, что?

— Не гони его теперь от себя. Наоборот, будь поласковей, дай надежду. Можешь даже и поцеловать его, я не ревнив, но он нас очень интересует. Чуется мне, а моя интуиция, Константина Прилукина, никогда еще не обманывала, она говорит мне — в нем ключ.

— Ах, как мне все это тяжело, мучительно! Я так переживаю!

— Ты комсомолка и, кроме того, имеешь задание, — напирая на каждое слово, говорил Прилукин. — Никаких тяжестей, никаких переживаний у тебя быть не может. Это ошметки мелкобуржуазного сора. Вымети их железной метлой. Ну?

В последнем слове звучала угроза, и Мира ее уловила.

— Конечно, выполню… как смогу… Но мне очень…

— Без слюнявых сантиментов. Ты комсомолка. Не откладывай. Начинай разработку завтра же, — Прилукин взглянул на часы, подсчитал что-то в уме и встал с дивана. — Пока. У меня работа.

— Уже? Ты сегодня совсем чужой, холодный, жесткий…

— Не до нежностей сейчас, Мирок! Момент до крайности напряженный. Растрачивать себя на чувства нельзя ни мне, ни тебе. Но все-таки, — изменил тон Прилукин, — минуту, одну минуту отдать ему можно.

Он обнял девушку, перегнул ее в спине и сверху, с высоты своего богатырского роста впился ей в губы долгим, душащим поцелуем.

— Теперь — все! Пока! Завтра в тот же час стукну в окно.

*

Перед домом редакции и типографии блики вышили по снегу целый узор. Бумажные щиты, затемнявшие окна в первом и втором этаже, были прорваны во многих местах, и прорывавшийся сквозь эти дыры свет ложился на снег причудливым разметом.

В комнате доктора Шольте щит был совсем снят. Там, в этот вечерний час, сидели у стола он и Брянцев.

— Вам не случалось, Всеволод Сергеевич, встречать в научной литературе указания на то, что этот Кудеяр был не легендарной, но реальной личностью, находить хотя бы зерно этого цикла сказок и песен? Было бы очень интересно установить это, — продолжал доктор начатый, как всегда, с литературной темы разговор.

— Не помню точно, но, кажется, Соловьев вскользь упоминает о нем. Жил этот Кудеяр в начале семнадцатого века, в Смутное время и при царе Михаиле. Был служилым дворянином Рязанской земли, потом, как тогда многие, стал разбойничать, а под конец жизни принял постриг и схиму. Путь не редкий в тот век. Возможно, что происходил из татар: Кудеяр — Худояр распространенное у них имя, да и много их поселил Иван Грозный на Рязанской украине, границе Дикого Поля. Остальное — плющ легенды.

— Плющ легенды, — повторил за Брянцевым доктор Шольте, — этот плющ говорит часто больше, чем то, почему он вьется. Смотрите, как широко растекся этот ваш Кудеяр: от народной песни к пересказу самой легенды в поэзии и прозе. Но это не всё. Тема её: преступление, искупление его и прощение греха расходится гораздо шире и глубже. Раскольников тот же Кудеяр. Другое его преломление — Митя Карамазов и даже Дубровский.