артистической карьеры, от всего. Предположить в ней человека такого жертвенного подвига я раньше вряд ли мог. Но теперь это факт».

Леонид Алексеевич по-доброму подшучивал над прежде легкомысленной Нюсей-бабочкой: «Женщинка этакая. Я не думал, что она меня тут же бросит, но думал, что буду ей сильно в тягость…»

Нет, в тягость он ей, конечно, не был. В клинике рядом с Лениной ей тоже поставили кровать.

«В больницах, где он до этого лежал, жить не пускали, и я к нему ездила каждый день, – рассказывала Нина. – Леня не мог есть больничную еду. Готовила для него дома и с кастрюльками в больницу. Так уставала, что иногда прилягу к Лене на кровать и сразу же отключаюсь. А через час встану – и опять домой на готовку. Было страшно уходить. Леня стоял у окна, смотрел мне вслед и плакал…»

Он и соглашался, и не соглашался с ней: «После болезни я стал плаксивым. Наверное, ослабли какие-то центры, за слезы отвечающие. Смотрю иногда телевизор и реву по-бабьи. Даже стыдно перед женой… Счастье, что, кроме Нины, этого никто не видит…» На что она тут же реагировала: «Когда Леня плачет перед телевизором, я начинаю смеяться над ним, совестить, и он сразу прекращает!..»

И все же Филатов именно до слез гордился героическим (иначе не скажешь) поведением своей Нюсеньки: «Знаете, бывают статические подвиги: зажмурил глаза – и прыгнул на амбразуру! А тут надо было собрать мозги в кулак, набраться мужества, не плакать, не хлюпать…»

Как тут вновь не вспомнить волшебную силу любви Елены Сергеевны Булгаковой, ее неистовую веру в гений своего Мастера. Современники писали о последних днях великого русского писателя Булгакова: «Дом их, словно назло всем враждебным стихиям, сиял счастьем и довольством!.. Хозяйка была энергична и безудержно легкомысленна. И жизнь перестала быть страшной».

Друг дома Владимир Качан постоянно твердил одно: «Нина была для него вообще всем, любовницей сначала, потом женой, другом, водителем транспортного средства «Жигули», нянькой, поварихой, буквально всем. Он без нее практически дышал с трудом… Когда она куда-то отъезжала по делам, он волновался, если она задерживалась на полчаса хотя бы. И если бы не она, он бы прожил меньше, потому что она следила поминутно, когда лекарство надо принимать. Нина выдержала все эти годы совершенно колоссальную жизнь».

Тосковала ли она по сцене? Да, безусловно, и очень. Конечно, хотела бы вернуть свои тридцать лет, не надо двадцать пять! Чтобы опять шалеть от радостей жизни, к чему скрывать, мечтала дореализоваться. Ее приглашали в различные антрепризы. Но она неизменно отказывалась. Только в начале 2001 года согласилась сыграть роль мадам де Воланж в спектакле «Опасный, опасный, очень опасный…» по пьесе мужа. Рецензенты были поражены ее неувядаемой красотой, женственностью и раскованностью мастерской игры, что, естественно, выделяло ее героиню на фоне только внешне эффектных соперниц.

«Я писал роль, конечно, не на нее, – рассказывал Леонид Алексеевич, – на нее и на себя писал я две главные роли. Отлично зная, что мы их никогда не сыграем. Просто мне нравилось нас представлять этими прелестными злодеями».

Постановка, правда, получилась не слишком-то удачной, рецензенты даже иронизировали, что, мол, режиссер Виноградов оказался опасен, опасен и даже очень опасен для драматургии Филатова, для всех актеров. Но для Нины случился все же хоть какой-то выплеск нерастраченной творческой энергии.

«Нельзя сказать, что меня это огорчает, – говорила она, – так как уже давно сделала выбор в пользу семьи…» А семья – это Леня. «Я на себя в зеркало смотреть не могу, – признавалась актриса (!) Нина Сергеевна Шацкая. – Дома хожу в чем попало, за фигурой перестала следить, но в хмурое состояние стараюсь не погружаться и Лене не позволяю. Вообще, в жизни нельзя думать только о плохом и помнить все обиды, нанесенные разными людьми».

Все окружающие на все лады восторгались умницей Ниной, ее мужеством, самоотверженностью, сжатой в кулак волей. А она была слабой, ранимой, сентиментальной женщиной. Могла горько расплакаться по поводу и без повода. Неделю рыдала, не переставая, никого не хотела видеть, когда неожиданно захворал да и помер старенький попугайчик, который жил в их доме. Маленький такой, спал на ладошке…

Лишь год спустя после смерти мужа режиссеру, художественному руководителю «Школы современной пьесы» Иосифу Райхельгаузу с помощью Владимира Качана удалось cломить упорное сопротивление Шацкой и уговорить ее прийти к нему в театр. До этого она отказывалась от любых предложений, считала, что после столь длительного театрального «антракта» ей появляться на сцене просто смешно. Но Райхельгаузу посчастливилось переубедить Нину. Правильно сделал. Она оказалась в замечательной форме. Спокойная и обаятельная, Шацкая отлично выглядела. Правда, немного пополнела, но это ей даже идет. А лицо по-прежнему было прекрасно.

Играла Полину Андреевну в трех «Чайках»: в мюзикле Андрея Журбина, в чеховской и акунинской пьесах. «Это отвлекает меня от грустных мыслей, – говорила Нина Сергеевна, – и я вновь, спустя десять лет, после перерыва в работе, чувствую себя актрисой… Тут многое зависит от коллектива, от общей атмосферы. А она у Райхельгауза прекрасная, не то, что у Юрия Любимова, где я постоянно доказывала, что могу играть главные роли, даже если приходилось вводиться в спектакль с одной репетиции…»

Поначалу врачи занимались не причиной, а следствием тяжкой болезни Филатова. В скольких больницах искали лекарства, чтобы хоть чуть-чуть понизить бешено прыгающее давление. Ставили какие- то диагнозы. В чазовском центре один из ведущих врачей сочувственно поинтересовался у новоприбывшего пациента: «Давно это с вами?» «Года два», – бодро ответил Филатов. Врач удивился – судя по анализам, человек был серьезно болен как минимум лет двадцать.

Что же все-таки стало причиной? «Никто не знает, – за всех отвечал на эти вопросы Филатов. – Может, простуда. Может, инфекция. И алкоголь повлиял наверняка. Началось с обычного пиелонефрита – и понеслось. Мое несчастье, что меня запустили, несколько лет боролись с последствиями, а не с самой болезнью». Он никого не упрекал и никогда не задавал себе вопроса «почему»? Говорил, это только «поросята» визжат: «Почему? За что?» А ты подумай. И тогда поймешь, за что. И нечего верещать: «Ну какие у меня грехи?! Ну, врал, ну, людей обижал. Но не убивал же, не воровал!» – не твое собачье дело, это оценивается не здесь. Есть инстанции, где лучше знают: обмануть – это больше, чем убить, или меньше…»

Да и к себе он относился не лучшим образом, не слишком ласково. Хотел бы себя полюбить, да все как-то не получается. «Гораздо больше люблю других, близких, – признавался Филатов. – А себя – нет. А оттого, что во многих вижу отражение себя, самого мерзкого, что во мне есть, – бываю нетерпим. Но кто мне дал право судить других людей?»

«Если б мне кто-нибудь сказал: проверь почки… – горевала Нина. – Когда ему стали делать искусственную почку, состояние чуть-чуть улучшилось, а потом стало резко ухудшаться. Тут они испугались: ну как делать операцию? Я говорю: я возьму ответственность на себя, ни вы, ни мама – я буду отвечать. Хотя маме Клавдии Николаевне я так за помощь благодарна. Я говорю: он сильный, чувствую, он справится… Мы утром встали, позавтракали – вдруг звонок! Быстрее, чтоб через 20 минут были здесь, через 40 минут операция. Я его собираю, мою, кладу на каталку, его везут – я быстро в часовню при больнице, а она закрыта. Мама родная! Я сажусь в машину, семь церквей объехала, везде поставила свечи и бумажки отдала, чтобы молились за Леню. Мне сказали: категорически не приезжать в первый день. Позвонила моя подружка, замечательная Танечка Горбунова, я говорю: Таня, приезжай, я с ума сойду. Приезжает. Вдруг звонок от нашего лечащего врача Галины Николаевны: Ниночка, все нормально, писать начал чуть не сразу, как почку поставили. Следом Ярмольник: а я был у него… Выпили с Таней. Да еще как выпили!..»

Она говорила: «Я – Рыба по гороскопу. Не ясновидящая, но что-то вроде. И очень хорошо чувствую Леню. Хотя он был в плохом состоянии, я знала, что все будет нормально».

В своем стихотворении Филатов, обращаясь к «анонимщикам» (понимайте – к тайным и явным своим врагам), писал: «А я живу. Хвораю, но не умер. Чуть реже улыбаюсь, но живу… Не то чтоб вы вложили мало сил, не то чтоб в ваших пулях мало яда, – Но есть помеха – мать, жена и сын. Разбуженные вашею пальбой, Они стоят бессонно за плечами – Три ангела, три страха, три печали, Готовые прикрыть меня собой…»

Когда хвори особенно сильно прихватили, «наверху» кто-то словно спохватился, и на распластанного,