нашлось желающих на эту должность, вот и навязали ему нашу роту!»

Когда наконец по приказу поручика Татибаны рота построилась и выкрикнула приветствие, капитан сказал:

— Меня зовут Оцука. С этой минуты я командир вашей роты. Все вы долгое время были вне армии и здесь не совсем еще освоились. Но мне хотелось бы, чтобы вы снова преисполнились прежнего воинского духа, как и подобает истинным солдатам. Я не собираюсь докучать вам своими наставлениями, но хочу, чтобы вы выполнили это мое требование.

Капитан произнес свою речь ровным голосом, не сводя спокойных глаз с первой шеренги пленных. Его явно озадачила неопределенность ситуации: армия вроде бы перестала существовать, обращаться к пленным по-военному нельзя, но и говорить совсем как со штатскими тоже вроде бы неловко. Он нашел правильный тон. И сразу напряжение спало — все почувствовали, что капитан настроен доброжелательно.

В том, что командиром роты стал такой человек, Такано увидел добрый знак. И ему подумалось: «А не слишком ли субъективны сами пленные, решившие, что в дивизии к ним все относятся с предубеждением? Может оказаться, что и командир батальона, которому их будут сейчас представлять, и командир дивизии полковник Муто — такие же доброжелательные люди, как и капитан Оцука. Может быть, все это естественно, поскольку война проиграна и армии больше не существует. А они по-прежнему всего боятся, правду говорят: пуганая ворона куста боится».

Вскоре в сопровождении капитана Оцуки пленные направились к жилищу командира батальона.

В дивизии насчитывалось десять батальонов — тысяча человек в каждом. Батальон состоял из пяти рот, в роте — около двухсот человек. Пятьдесят два пленных с острова Б. были присоединены к первому батальону и вошли в состав шестой роты.

Казармы выстроились узкой ровной полосой длиной около километра по обеим сторонам дороги, они стояли к ней перпендикулярно и напоминали зубья расчески. Дорога проходила посредине лагеря. Первые пять батальонов располагались с левой стороны дороги, остальные пять — с правой. Казармы находились друг от друга на расстоянии тридцати метров — одинаковые бревенчатые строения, в каждом помещалось около ста солдат. Вокруг казарм располагались дома офицеров, канцелярия, медчасть, склад, кухня, туалеты и множество подсобных служб. Меж высоких темных стволов кокосовых пальм, высаженных стройными рядами, казалось, жались к земле низкие, крытые пальмовыми листьями бурые крыши домиков. Колонна пленных, проскользнув словно змея между ними, приблизилась к домику, где жил командир батальона подполковник Хагивара.

Этот дом стоял на отшибе — отдельно от других помещений. Он был покрыт пальмовыми листьями, дощатые стены выкрашены в мышиный цвет, окна застеклены, в небольшой прихожей — раздвижные двери.

Такано был потрясен этим великолепием. У входа росли, создавая прохладу в этом изысканном жилище, китайские веерные пальмы, папайя и бананы. Стеклянная дверь прихожей была раздвинута, и можно было рассмотреть комнаты внутри. Все это, скорее, напоминало особняк какой-нибудь содержанки, чем жилище офицера.

Подполковник Хагивара в одном фундоси поливал из лейки цветы в садике, окруженном низкой изгородью из дикого винограда. Бамбуковые сосуды с красными цветами висели у деревянной решетки над его головой. Стоя в строю в ожидании подполковника, Такано с удивлением думал, как же могли позорно разоруженные пленные солдаты и офицеры построить здесь, в лагере, такое жилище. Конечно, подполковник мог приказать подчиненным выстроить для него дом и теперь наслаждался здесь покоем — на то он и подполковник, — но как же могли солдаты и офицеры исполнить его приказ и позволить ему жить в такой роскоши…

На фронте, в Китае и после того, как они высадились на остров Б., Такано не раз приходилось видеть квартиры офицеров высшего командного состава, значительно более роскошные, чем солдатские казармы, но то была не роскошь, а просто благоустроенное жилище, которое было необходимо для поддержания престижа командира части. Такано думал, что в условиях войны это необходимо для того, чтобы подчеркнуть ответственность командира, которому вручены чужие жизни и от которого зависит исход боя.

Но здесь, в лагере, в плену у австралийцев, где они находятся под надзором и ждут лишь репатриации, где командир батальона не несет ни малейшей ответственности ни за своих подчиненных, ни за судьбу своей страны, почему он должен жить в привилегированных условиях?

Помещение, куда утром перебрались Такано и его товарищи, оказалось складом для фуража и продовольствия, наспех переоборудованным для жилья. По обеим сторонам узкого и длинного прохода на полметра от пола возвышался настил, не из досок, а из бревен, поверх которых лежали соломенные мешки из-под риса. Изголовье было защищено листьями кокосовых пальм, но выше свободно гулял ветер. Примерно такие же «казармы» были и у других рот. Жилья для офицеров Такано пока не видел, но по сравнению с казармами для солдат дом командира батальона выглядел непозволительно роскошным.

Такано казалось, что ответственность за военное поражение гораздо тяжелее ответственности за жизнь подчиненных в лагере и за их репатриацию. «Притом вина подполковника Хагивары, — думал он, — вовсе не ограничивалась тем, что он погубил на фронте многих своих подчиненных, разве не ответствен он также за их поражение и на Гвинее, и на острове Б.? Более того, как подполковник сухопутных войск, он, так же как и другие офицеры, несет ответственность за всю эту войну в целом. А потому он должен значительно острее, чем подчиненные ему солдаты и офицеры, чувствовать свою вину и стремиться всеми силами ее искупить. Ему следовало поселиться в жилище, более скромном даже, чем солдатские казармы!»

Однако, глядя на дом подполковника Хагивары, никак не подумаешь, что он чувствует за собой какую-то вину и раскаивается в чем-то.

Последние полгода Такано очень переживал, что остался жив, тогда как его подчиненные и боевые друзья погибли, он страдал и оттого, что у него не хватало силы воли покончить с собой. Чувству ответственности научила его армия, ее установки, ее дисциплина.

Но за эти полгода Такано с удивлением понял, что ничего этого не существует; он узнал, что все высшие офицеры, которые должны были бы чувствовать свою вину еще острее, пытаются свалить ее на других.

Все это стало ему известно лишь в лагере для военнопленных, главным образом, из газет, которые переводил Кубо. Увидев на берегу моря штабных офицеров в обычной форме, он прямо оторопел. «Значит, армия еще существует», — подумал он тогда.

А теперь этот дом командира батальона… Как можно в лагере для военнопленных соорудить себе подобное жилище? Откуда все это? Этот порядок, этот дух? Да сознают ли они вообще всю тяжесть капитуляции? Такано с болью почувствовал, что атмосфера лагеря несовместима с его душевным состоянием, с тем внутренним разладом, который терзал его.

— Эй, денщик! — позвал подполковник.

Из дома вышел солдат. Подполковник отдал ему лейку, сказал что-то и минут через пять появился в военной форме.

Толстенький человек с маленькими усиками и пронзительными глазами и, как видно, резким характером обвел внимательным взглядом ряды пленных, всматриваясь в каждое лицо. Разумеется, подполковнику уже доложили об инциденте на берегу.

— Смирно! — скомандовал стоявший на правом фланге поручик Татибана. — Господину командиру полка — поклон! — Он подбежал трусцой к центру шеренги и неловко, сдавленным голосом отрапортовал: — Пятьдесят два человека во главе с поручиком Татибаной с сегодняшнего дня приданы батальону как шестая рота. Докладывает поручик Татибана.

— Вольно! — кивнул подполковник. И снова медленно обвел всех мрачным, пронзительным взглядом. Непонятно было, что сейчас сорвется с его уст. Помедлив, подполковник произнес:

— Думаю, вы попали в плен, как говорится, «когда все стрелы кончились, а меч сломался». Тем не менее вы не должны забывать — прошу обратить на это внимание, — что между нами есть существенная разница — мы сложили оружие не по своей воле, а по приказу его величества.

…«Когда все стрелы кончились, а меч сломался», — услышал Такано и вспомнил, как они попали в