обстановка решительно отличается от той, что была в начале войны. Сейчас, когда рухнули наши надежды одержать победу в этой священной войне и когда стоит вопрос о том, следует ли нам подчиниться условиям, выдвинутым противником, мы озабочены тем, как защитить нашу государственную систему и целостность нашей территории. Кто нам гарантирует сохранность нашего государства и территории? Командование Южного фронта в соответствии с телеграммой номер шестьдесят один считает необходимым дать отрицательный ответ на предложения противника и, мобилизовав все силы народа, решительно продолжать священную войну».
Подобную же телеграмму направил в ставку и главнокомандующий японскими экспедиционными войсками в Китае:
«Тяжело переживаем создавшуюся угрозу государственному строю и целостности территории Японии. Твердо уверены, что, несмотря на успешное наступление противника и трудности внутри страны, вся армия готова с честью погибнуть в бою, но добиться достижения цели войны. Будучи горячо преданным родине, осмеливаюсь доложить свое мнение и надеюсь, что будут приняты твердые меры».
Такано, конечно, ничего этого не знал, но всем своим существом верил, что императорская армия исполнена решимости. Иного и быть не могло — таков был дух японской императорской армии.
И вот эта армия капитулировала. И притом безоговорочно! Как же так?
Но тем не менее, как говорит Ёсимура, ночной салют неопровержимо подтверждает факт капитуляции. Значит, это можно расценить только так: там, наверху, решили избежать дальнейших жертв, спасти государство, чтобы возродить его вновь. Иначе понять этот шаг нельзя. Однако Такано не мог представить себе, как можно возродить государство, после того как Япония капитулирует и армия перестанет существовать. Правда, если будет жива нация, найдется и способ возродить государство. Но что должны делать ставка верховного командования и командующие армиями после капитуляции? Им ничего не остается, как смертью искупить свою вину. Однако достаточная ли это плата — смерть сотни военачальников? Когда Такано думал о том, что должны испытывать эти люди, с которых даже смерть не снимет обвинений, сердце его сжималось, а глаза наполнялись слезами.
Он вспомнил лысого тщедушного командующего армией генерал-лейтенанта Кагэяму и вечно красного от водки, свирепого командира дивизии генерал-лейтенанта Окамуру с его хриплым голосом. Как смогут они искупить свою вину перед душами тысяч погибших солдат, перед их семьями? А может быть, получив приказ о капитуляции, они уже покончили с собой и перешли в иной мир? Это все, что мог в такой ситуации сделать воин, но ничем не смыть позорного пятна в истории империи, насчитывающей три тысячи лет.
Такано вспомнил бывшего командира полка полковника Яманэ и его преемника полковника Кадоваки, командира батальона майора Мураками и других старших офицеров. Как они восприняли капитуляцию? Вероятно, сотни тысяч офицеров и унтер-офицеров императорской армии ответят на этот акт самоубийством. Он подумал о своем старшем брате Кокити, прапорщике. Незадолго до того, как часть Такано отправили на остров, Кокити был переведен на родину в штаб полка, так что он, несомненно, остался жив. А вот где теперь средний брат, старшина флота, и самый младший — доброволец юношеского авиационного отряда? Если братья живы, как отнеслись они к капитуляции?
Размышляя обо всем этом, Такано подумал: как же ничтожна его собственная судьба в сравнении с судьбами миллионов офицеров и солдат. Он сам себе казался в эту минуту крошечным маковым зернышком.
VI
— Господин поручик! Что это вы так тихо подаете команду. Погромче надо, — издевательским тоном сказал Исида поручику Татибане, пытавшемуся построить пленных. На плечах у Исиды красовались погоны младшего унтер-офицера японской императорской армии. Поручик тоже был с погонами, но одет он был не в офицерскую форму, а в старую солдатскую одежду, на ногах вместо сапог — ботинки с обмотками. Вид у него был совсем не офицерский. Только сейчас обнаружилось, что этот тихий, незаметный человек с пухлым, детским лицом, на которого в лагере никто не обращал внимания, имеет самый высокий офицерский чин из пятидесяти двух пленных. Теперь он волей-неволей должен был взять на себя командование. Со страдальческим лицом, думая лишь о том, как он выглядит в глазах нового командира роты, молча наблюдавшего за построением, Татибана, оглядывая палатки, вяло выкрикивал:
— Эй! Становись!
Человек десять все еще возились в палатках, а те, что уже вышли, стояли группками в тени кокосовых пальм, не спеша строиться. Полуденное солнце палило так безжалостно, что стоять на солнцепеке было просто невозможно.
— Да стройтесь же, вам говорят! — умолял Татибана, чуть не плача, но никто даже с места не сдвинулся.
— И зачем в такую жару какие-то сборы! — бурчали пленные, выходившие из палаток в рубахах нараспашку.
Все они были в поношенном солдатском обмундировании, в пилотках на темных, только что обритых головах. На первый взгляд — обыкновенные японские солдаты. Однако сами они испытывали неловкость и смущение. Они познакомились друг с другом, когда на них были одинаковые красные одеяния, а теперь оказалось, что Кимура, который в Лаэ сидел в лагерном карцера за то, что, работая на складе, украдкой пил из бочек пиво, имеет чин подпрапорщика, а отчаянный картежник Инао, стиравший белье австралийских солдат за сигареты, — фельдфебель. И наоборот: Кубо и Исида, занимавшие руководящие посты в лагере, оказались просто ефрейтором и младшим унтер-офицером.
Вчера им выдали две машинки, и весь день они с большой неохотой стриглись наголо, наутро все переоделись в японское обмундирование и перебрались в новую казарму, расположенную на территории дивизии. Видимо, в дивизии наконец-то закончилась подготовка к приему пленных — после того как они три дня провели в деревянном бараке за воротами. Пленным предоставили солдатскую казарму, одну из тех, что были выстроены по обеим сторонам дороги. Раскладушки и красную одежду они перевязали за ненадобностью толстыми соломенными веревками и сложили в просторный подвал нового жилища. Они еще не закончили разбирать вещи, когда раздалась команда: «Становись!»
У Такано была прекрасная выправка, военная форма сидела на нем как влитая, он выглядел настоящим фельдфебелем. Однако он, так же как и остальные, стоял в тени кокосовой пальмы, не торопясь в строй. Теперь, думал он, когда на них снова военная форма, действовать нужно четко, иначе солдаты из других рот начнут коситься на них.
Большая часть австралийцев отправилась на работу в поле или в казармы, и все же в лагере еще оставались солдаты, занятые разными хозяйственными делами, оставались и больные, и все они с любопытством поглядывали на пленных, некоторые подсматривали за ними из окон казарм и других помещений, а когда пленные перехватывали эти взгляды, те тут же отводили глаза, будто вовсе и не глядели. «И чего это они морды воротят?» — неприязненно думали пленные. Видя такое отношение к себе австралийцев, Такано и другие пленные не спешили выполнять приказания.
Такано с беспокойством следил за выражением лица нового командира роты, который вот уже более десяти минут молча наблюдал за построением пленных, стоя в тени кокосовой пальмы. Предполагалось, что капитан Оцука скажет пленным приветственное слово, а затем они направятся к командиру батальона, который даст им свои наставления. Как ни странно, поведение пленных словно не трогало капитана Оцуку. Он стоял, заложив руки за спину, и спокойно ждал. Несомненно, это кадровый офицер, мобилизованный в армию из запаса, уже немолодой, на вид ему далеко за сорок. Плоское, как у китайца, лицо, несколько простоватое, с широко расставленными бровями и отвисшей нижней губой, сохраняло добродушное спокойствие — никаких признаков гнева. «Не случайно, видно, назначили командовать ротой не бойкого выпускника офицерской школы, а этого пожилого капитана, — подумал Такано. — А может быть, просто не
