отмести этот тезис, иначе он не смог бы обрести душевное равновесие. И он остро чувствовал это противоречие.

Ёсимура пошел на войну, не имея твердого убеждения в том, что он делает это ради блага своей страны. Просто все кругом говорили, что солдаты защищают интересы родины, и у него не было желания опровергать это. В душе он вовсе не жаждал «чести быть отправленным на фронт». Ему хотелось остаться в школе и продолжать занятия с детьми — дело, к которому он почувствовал интерес. Кроме того, он с тревогой думал о том, что Ёсиэ могла отдать свои симпатии Яно Тэцудзо, и молил богов, чтобы его поскорее отправили обратно домой. Оказавшись на передовой, он понял, что ему чужд тот воинский дух, которого требовала армия, он совершенно не горел, например, ненавистью к врагу… И когда Кубо предложил ему сдаться в плен, он даже не осудил его.

Однако Ёсимура таил все эти мысли в себе, потому что высказывать их кому-либо в армии с ее «великими принципами» было бы неразумно. Но он чувствовал, что такие же мысли не чужды и другим солдатам.

Теперь же он хотел выработать какую-то твердую позицию, которая позволила бы ему открыто высказать свое мнение. Ёсимура чувствовал, что сможет спасти себя, только если обретет такую же уверенность, какая была у Кубо.

Пока же он не мог противопоставить рассуждениям Такано никаких аргументов. Даже на этом острове многие их соотечественники продолжали сопротивление. Еще сражались, не щадя жизни, миллионы собратьев на огромном азиатском фронте и в самой Японии. Не преступно ли в такое время оставить поле боя и наслаждаться здесь покоем? Ёсимура ничего не мог возразить на этот счет Такано. Сначала он хотел бы поговорить об этом с Кубо. Тот раза два заходил к ним в палатку — побеседовать с ними о лагерной жизни, но Такано дал понять Кубо, что не хочет видеть его, и с тех пор тот перестал появляться у них. Кубо организовал в лагере Общество новой жизни, и Ёсимура подумывал, не сходить ли и ему туда послушать, о чем они толкуют.

Все, что Такано внушал Ёсимуре, обернулось против него самого. Можно ли говорить о позорном плене, если сам спокойно принимаешь его? Такано страдал от этого противоречия. А между тем поражение Японии становилось уже несомненным фактом. Если бы Япония выходила победительницей в войне, если бы можно было верить в ее победу, он, конечно, не сдался бы в плен. Там, в джунглях, он позорно поднял руки и не покончил с собой только потому, что больше не верил в победу Японии. Во всяком случае, в этом была главная причина, хотя он сам пока и не сознавал этого. И когда он сказал, что Япония не смогла бы стать сильной державой, если бы японцы сдавались в плен с такой же легкостью, как «волосатые», его тут же остановила мысль: отчего же эта сильная держава так стремительно рушится теперь? Правда, тогда в душе его еще не было сомнений в той доктрине, на которой держалась милитаристская Япония.

Такано все еще отказывался назвать свое имя. На другой день после того, как они прибыли в лагерь, явился офицер отдела информации и допросил его так же, как это было в жандармской части. Но с тех пор никто его ни о чем больше не спрашивал. Кубо и товарищи говорили ему: «Выдумай себе какое-нибудь имя, и дело с концом». Но Такано недоумевал: зачем ему выдумывать себе какое-то имя? Если уж он решится жить, то нужно жить под своим именем, тем более что пленным хорошо было известно, как его зовут.

Однажды Такано зашел в палатку поручика Карасавы. Это был тот самый «неприятный тип», о котором говорил Исида. Карасава не общался с другими пленными, не выходил на работу. Однажды он незаметно подошел к Такано в столовой и тихо сказал ему: «Не зайдете ли ко мне?»

Такано чувствовал, что поручик принадлежал к малосимпатичной категории людей. Идя к нему, он испытывал такое ощущение, что хватается за соломинку, как утопающий. И все же он пошел. Из четверых офицеров, находящихся в лагере, трое сознательно отказались от своих прав и потребовали для себя равных условий с рядовыми пленными. Поручик Нисихара даже заискивал перед Кубо и Исидой. Эти офицеры Такано не интересовали. Он хотел знать, что на душе у поручика Карасавы, почему тот упрямо замкнулся в своем мрачном одиночестве.

Карасава один занимал палатку, предназначенную для офицеров. Три других офицера жили в соседней палатке. Карасава поселился один не потому, что был чином выше остальных, — просто ему так захотелось.

— Заходи, заходи, фельдфебель! — приветствовал он Такано, поднимаясь с раскладушки и откладывая в сторону иллюстрированный журнал.

Посреди просторной палатки, где можно было бы разместить шесть раскладушек, стояла только одна кровать. Больше ничего не было. Пустота жилища, наголо бритая голова его обитателя, одетого в красное, — все напоминало о том, что здесь живет пленный.

Однако Карасава, казалось не испытывавший от этого никакого смущения, усадил Такано на раскладушку.

— Ну, что ты думаешь о них, фельдфебель Такано? Как ты относишься к этой шайке разнузданных бродяг?

— Что?

— Это же настоящие бродяги! Разве это, японцы? Среди бела дня разгуливают в одних фундоси, орут песни во все горло, режутся в карты… Да это просто банда уголовников! Как ты считаешь?

Карасаве, видно, раньше некому было излить всю злость, которая у него накипела, и теперь он говорил без умолку. Он желчно поносил всех и вся, уверял Такано, что безобразие в лагере — результат пропаганды горстки «красных» во главе с Кубо. А так как Кубо был из той же роты, что и Такано, Карасава хотел допытаться, что это за человек.

Такано рассказал все, что знал о Кубо. Но его интересовало совсем не это. Он пришел сюда вовсе не для того, чтобы осуждать чье-то поведение. Поэтому он резко оборвал Карасаву.

— Знаете что, господин поручик! Давайте оставим в покое других. Я хотел бы знать, что вы сами думаете о своем положении, как вы смотрите на это.

— Что я думаю? Гм…

— Ведь вы офицер. «Лучше смерть, чем позорный плен» — так ведь говорят у нас. А мы, как видите, примирились с этим позором. Как вы все это оцениваете? Что, по вашему мнению, мы должны предпринять?

— Этот вопрос не делает тебе чести, фельдфебель Такано! — Карасава выпрямился, надменно вздернув подбородок. — У солдата императорской армии, попавшего в плен, есть только один путь — сохранять стойкость и решительно противостоять врагу. К несчастью, мы не погибли в бою, но, раз уже мы в плену, иного выхода, чем то, о чем я сказал, у нас нет.

«Интересно, как он попал в плен?» — подумал Такано и спросил:

— Вы говорите: «Решительно противостоять врагу…»

— Это означает, — перебил его Карасава, — что мы должны покончить с расхлябанностью в лагере и, следуя воинскому уставу, снова ввести твердую дисциплину, достойную солдат императорской армии. Мы должны показать австралийцам, что мы не какие-то жалкие пленные, достойные презрения, а солдаты армии великой Японии. Это наш священный долг, и мы должны с честью выполнить его. Не так ли, фельдфебель?

— Однако, — заметил Такано, — не кажется ли вам, господин поручик, что выполнять требования воинского устава в этих красных штанах довольно смешно?

— Ты что! Именно потому, что на нас эта мерзкая одежда, мы и должны соблюдать устав. Они относятся к нам, как к пораженцам, пытаются лишить нас воинского духа, унизить нас. Поэтому мы должны еще тверже соблюдать воинскую дисциплину. Не так ли?

Такано был не согласен с поручиком, но не стал ему, возражать. Он уже потерял интерес к этому человеку. Офицер, единственным желанием которого было утвердить воинский устав в лагере, не понял бы его душевных мук.

Такано вовсе не считал, что в лагере нужна такая же дисциплина, как в армии. Он, скорее, склонялся к мысли, что у пленных не должно быть ни чинов, ни рангов. Ему не понравилась общая атмосфера лагеря потому, что большинство «красных фуфаек» явно не испытывали ни малейшего стыда оттого, что они попали в плен, а это трудно было совместить с требованиями воинского устава.

Такано никак не мог встать на их точку зрения, настроиться на тот же лад, однако критиковать их,