была замужем.
И мы так жили в этой дружбе, чуть озорной, в сообщничестве, как бы сказать… игривом.
Мы частенько смеялись вместе с Жоржем, господин Парски. Вы ведь знаете, как можно смеяться. Скажу в скобках, я смеюсь частенько вместе с вами.
И вот однажды Жорж пришел с женщиной.
Он посчитал естественной возможность ввести в наши отношения женщину. И допустил неосторожность - он сравнил нас.
Я не из тех женщин, господин Парски, которых сравнивают.
И не из тех, которых ставят на весы с кем бы то ни было.
Шестнадцать лет дружили, а он этого не уловил.
Хуже того, он со мной откровенничал.
Еще хуже того, он спросил мое мнение.
Шестнадцать лет приятно-двусмысленной дружбы обрушились в течение трех фраз.
Бедняга этого даже не заметил – бедняга, это я конечно же с обидой – поскольку был, а это самое невыносимое, был счастлив.
Счастлив, господин Парски.
Я держалась в рамках.
Возможно, это главная ошибка моей жизни, я слишком часто держалась в рамках.
Жорж женился на этой женщине – одной из своих пациенток, Жорж дантист – и родился ребенок.
Мы иногда обедали вдвоем.
Мы оба делали по-прежнему вид, что близки.
Жорж держался.
Разговоры наши, хоть и бессмысленные, потому что смысл разговора разумеется не в словах, все еще напоминали наши прежние разговоры.
Далее, обретя свободу, один Бог знает почему, со временем Жорж начал мне рассказывать о ребенке.
О неком Эрике.
То, что Жорж сподобился назвать сына Эриком для меня остается загадкой.
Мы ни разу не говорили о моих детях – их двое у меня – но он несомненно сообразил, что я ведь тоже мать.
Родители между собою могут изливаться как угодно, верно?
Эрик был просто ангелом, господин Парски. Ангелочком.
Его укладывали. Оп - и он спал.
Его будили. И он щебетал.
И сколько силы в маленьких его ручонках. Сколько нежности. И Эрик пел весь день с утра до вечера. И отец счастлив. И ребенок себя чувствует разумеется хорошо.
Однажды Жорж сказал с серьезным видом, слезами на глазах, когда гуляем с ним в колясочке по улице, мне жалко тех людей, которые встречаются нам и не улыбаются ему.
Слово колясочка у Жоржа на устах!
Ну наименее домашний из мужчин. Так мне казалось .
Мужчина, которого я видела скандальным, дерзким, стал ничем и растворился в своем отцовстве.
И сам, не помня о себе и обо мне, хвалился своим растворением.
Однажды вечером, и наконец я подхожу к тому, о чем хотела рассказать вначале, мы с ним пошли послушать сонаты Брамса. Мы уже давно не выходили вместе по вечерам.
После концерта он пригласил меня в таиландский ресторан который я очень любила а после ужина мы зашли выпить в бар Крийон.
Как вам рассказать? И под какой выпавшей из времени звездой прошел тот вечер? Не было ни слова об Эрике, ни о колясочке, ни о супруге-пациентке, словно в прошлом, парочка поддельных любовников держалась за руки, смеясь не без лукавства.
Он проводил меня домой. Пешком.
Пешком, у него не было машины.
Пока мы шли, мне удалось дать волю своему прежнему кокетству, воздух был мягок.
И у двери, где мы стояли бывало раньше долгие часы я вдруг почувствовала в нем торопливость…
Мы попрощались друг с другом ничего не значащим поцелуем, и я увидела вдруг, господин Парски, как он бежит, бежит, летит на поиски такси, уносится как сумасшедший к своей семейке, к своим, бежит как человек освободившийся от обузы –
МУЖЧИНА. Не знаю, почему бы мне опять не принимать Микролакс.
Я ведь был счастлив с Микролаксом.
Жан говорит, это опасно. А он врач? В конце концов не понимаю, почему мне слушаться своего сына, который сам не врач и недоволен своей сутулостью да еще курит.
Мне с Микролаксом было хорошо.
Я удовлетворительно регламентировал свой кишечник.
Странное слово, регламентировать. В мое время не говорили регламентировать.
А Микролакс мне помогал.
Хватит об этом.
Не могу вспомнить имени этого гипотетического зятя.
Анри? Жерар? – Реми?
Реми Следц.
Господин Следц, вы собираетесь жить с моей дочерью – глупо, они живут вместе не первый месяц.
Господин Следц, вы собираетесь – ох, не хочу произносить слово жениться, слово жениться мне не нравится –
Господин Следц, вы понимаете, я полагаю, беспокойство отца – если ответит что разумеется, я, на вашем месте, то придушу его этими вот руками.
Быть сдержанным. Не задавать вопросы, которые заставят меня в это ввязаться.
А прав ли я, что ввязываюсь в ее жизнь?
Что важно? Продолжительность? Или момент?
Что ценно?
В поезде, везущем его из Парижа во Франкфурт, Поль Парски по-прежнему не осознает ценности времени.
Не собираюсь я сдаваться.
Я не сдамся.
ЖЕНЩИНА. Однажды вы высказали в одной беседе, что как писатель вы не имеете своего мнения и не хотели бы говорить что бы то ни было ни на какую тему, и что вы глубоко уважаете философов, великих математиков, всех тех, кто мыслит мировыми категориями, и что вы сам всего лишь только восприняли кое-какие вещи и изложили, что удалось воспринять, и что у вас ни разу и ни в коем случае не возникало стремление или желание осмыслить мир своим пером..
Вы сказали в этой беседе, что размышления о мире не имеют абсолютно никакой ценности в осуществлении литературы.
Как лицемерно.
Из всего написанного вами я не отыскала ничего, что не являлось бы исключительно вашими мыслями о мире.
Сама жизненность ваша есть уже размышление о мире.
И ваше неприятие оттенков есть размышление о мире.
