отпор грязному петербургскому интригану. Губернатор — немец — не «куцый нечестивец», чуждый всему русскому, а то ли тюбингенский профессор-славист, то ли директор Гёте-института в Москве, ведущий вдобавок с митрополитом постплатоновские диалоги о государстве (в них, кстати, претерпели популяризаторскую обработку беседы старца Зосимы, превратившись в прекраснодушный либерализм под девизом «честные люди должны быть вместе»). В общем, русская классика приобрела приятный товарный вид и воздействует теперь на ум и эмоции не возбуждающим, а успокаивающим образом.

Я лично писателю Акунину чрезвычайно признателен. «Пелагию» прочел дня за три, и не без удовольствия, а благодаря сходству с «Соборянами» взялся потом перечитывать Лескова — и тут уж насладился сполна. Быть может, эта моя заметка и кого-нибудь из акунинских читателей к тому же подвигнет.

Александр Кушнер в прозе — это всегда интересно для интеллектуалов — любителей российской словесности. И в новой публикации («Анна Андреевна и Анна Аркадьевна» — «Новый мир», 2000, № 2) немало счастливых наблюдений, но все-таки автору изменяет присущее ему умение видеть объект исследования в его имманентной многослойности <…> На мой взгляд, чуткость изменяет Кушнеру и в оценке ахматовской «Молитвы» — он почти повторяет известные слова Марины Цветаевой (как будто Ахматова не ответила на этот вопрос): как помыслить можно было, не то что написать, «Отыми и ребенка, и друга…». Это будто бы «фальшивая нота». Нет, это пророческая трагическая поэзия, вобравшая в себя концы и начала глобальной социальной катастрофы. С героиней «Молитвы» (которую напрасно Кушнер отождествляет с Ахматовой, не все так просто!) — с русской вдовой-солдаткой — это уже произошло. С тысячами прототипов ахматовской героини — к моменту написания «Молитвы» в 1915 году — это уже произошло, для них «Молитва» звучала «после всего». Почти невозможные в мирное время, эти слова тогда спасали людей, вдруг ставших одинокими, исцеляли раненные горем души. Сам же Кушнер позволяет себе поразительную бестактность, проводя, точнее, подсказывая читателю параллель между «отяжелевшей» поздней лирикой Ахматовой («стихи страшно располнели» и т. п.) и физическим ее обликом в старости. «Тайные знаки» в поздней ее поэзии — неужели они только игра с читателем, да еще — малосодержательная? Игра — но серьезная, высшая игра, и поэт вовлечен в нее не только потому, что ему очень нравится это занятие. Игра не только с читателем, но и с судьбой, ведь не поэт диктует правила Игры <…>

Да, в последнее десятилетие жизни много было у Ахматовой явных и скрытых черновиков — «подступов к слову», но разве эти несовершенные тексты стали художественной доминантой поздней Ахматовой? Это были, как точно выразился М. Синельников, годы «остывающего солнца». Синельниковская метафора сохраняет весть о том, что до конца своих дней Ахматова не была разлучена со своим творческим гением, диктовавшим ей стихи, которые теперь причисляют к шедеврам русской лирики XX века. И уж совсем неудачной представляется стихотворная концовка публикации А. Кушнера, посвященная теме… кто кого гениальнее — из русских классиков, например. Читателю предлагается формулировка: Лев Толстой «лучше Ахматовой, Цветаевой выше…». Нелепо прочерчивать какие-то сравнения, говоря о художниках такой высоты.

Киев.

Уважаемый г-н главный редактор! Первый раз у меня возникло желание написать Вам (в смысле — Вашему предшественнику) лет пять, а то и больше назад, когда я прочел в журнале очерк про некоего петербургского бизнесмена, в числе прочего он, кажется, занимался каким-то сгоревшим городским универмагом. Ну вот и «Новый мир» — туда же, подумал я, но последующие годы подписки (с некоторыми, к сожалению, перерывами) рассеяли это мнение. Чтение заключительной части произведения М. Ардова «Вокруг Ордынки» («Новый мир», 2000, № 3) вновь вызвало его к жизни.

Три явные «составные части» видны в этих главах. Вот историко-бытовые сюжеты о 20 — 50-х годах. Чтение, к которому хотелось бы вновь возвратиться… Затем идут столь же конкретные бытописательские сюжеты о церковной жизни примерно с середины 60-х годов (автор, по его словам, стал активно воцерковляться с 1967-го). Начав чтение, я упустил подстрочный комментарий журнала: с 1993 года о. Михаил перешел в другую юрисдикцию (что значит в другую, почему нельзя просто написать: в юрисдикцию РПЦЗ?[2]). Поэтому бдительность, после чтения первой части публикации, была несколько утрачена. Так, несколько обезоруженный, я встретил вторую «составную часть» произведения. Кто сколько выпил пива, кто сколько привез водки и коньяку, кто где жил, и в каком кооперативе состоял, и в какой ресторан ходил… Наконец сказано главное слово: «икра» (стр. 129). Не подумайте, что я собираюсь как-то оспаривать описанные факты. Дело в другом. Есть определенные издания (предпочитающие ныне своим полным именам двубуквенные аббревиатуры). Там считают вопросы вроде того, сколько икры съел Патриарх и почему он ездит в лимузине, а не на велосипеде, важнейшими проблемами церковной жизни. <…> Мне всегда казалось (априори), что круг их подписчиков не пересекается с тем кругом читателей, на которых рассчитывает «Новый мир» и которые рассчитывают там не увидеть подобных трудов <…>

В результате есть умело создаваемое впечатление о том, что о жизни РПЦ с середины 60-х годов, кроме приемов, банкетов, питья пива, у о. Михаила ничего в памяти и не осталось, а значит (особенно в сравнении с художественно убедительной первой частью), делается вывод, ничего и не было.

Но того, что читатель подводится к такому выводу, публицисту мало. Общий строй написанного таков, что автор практически не дает вспоминаемому им (или его родственниками) своих развернутых оценок <…>

Единственный вопрос, который удостаивается авторской оценки, — это Московская Патриархия при советской власти. Она-де такая. И еще сякая. Трусливая и угодливая. А «Журнал Московской Патриархии» — вообще ужас (что уж там, правда, остается от ЖМП, если даже парижский «Вестник РСХД» содержал, по Ардову, один только лепет).

Вот для чего, оказывается, нужна была вторая часть «новых глав» о. Михаила. Но у него три составные части. Третья — самая маленькая часть, где говорится: строго православная церковь есть. Это РПЦЗ. <…> Для подтверждения вывода — опять прямая речь, тут и княжна, и Ваше сиятельство, и сенбернар. Все эти новеллы сами по себе милые, и читать их приятно. Неприятно то, что их автор использует для протаскивания такого вот исторически неверного вывода. Причем неверного в первую очередь для «православия из-за океана», где действует Американская автокефальная церковь, по влиянию и числу приверженцев вовсе не уступающая «карловчанам».

<…> Похоже, что вступать в дискуссию с о. Михаилом по поводу исторической оценки Московской Патриархии — все равно что спорить с «МК» по поводу «икры». <…> Никто ведь не акцентирует внимания на том, что «карловчане» не осудили фашизм[3]. Хотя за океаном паства РПЦЗ была не лишена свободного выбора, идти ли в храм или на дискотеку, а может, «Плейбой» прикупить или сесть да проштудировать что-нибудь из Ленина. О. Михаил пишет, что у