юности, когда ходили оттянуться в «Планетарий». По небу звездному идет прогулка, темно и тихо. Мы портвейном булькаем. Скользит над нами звездная указка… О, женщина, экскурсовод по звездам, жива ли ты? И жив ли звездный мир?

Раскрывая глаза в соленой воде, промывая, за неимением слез, этой мутной влагой, видишь везде только муть и взвесь, и нельзя всерьез уповать на прозрачность, вообще нельзя ни на что уповать, ибо застит взор эта муть и грязь, и нужна слеза или море, чтоб смыть надоевший вздор. Раскрывая глаза, рискуя прозреть, здесь читай — «ослепнуть, как Гомер», понимаешь, что жизнь — это та же смерть, но с обратным знаком. Хлябь и твердь разделить еще можно, но в небесах все едино. Стоит ли различать первородный грех и смертельный страх, чтобы время жизни качнулось вспять.

Я пытался жить, теребил судьбу по старинке, расплетая нить, первозданным любуясь цветом. Не скопил в глазу ни одной золотой соринки, ничего не скопил, никогда не жалел об этом. Я всё бревна таскал да укладывал там, где надо. Я почти устал, но не жду от судьбы пощады, хоть давно замыслил изведать иную долю. Говорят же — есть на свете покой и воля. Только издавна рабское что-то во мне засело, все никак не дает оторваться душе от тела. Видно, я еще похожу по самому краю, видно, губы свои в вине еще искупаю.

Хоромы сменив на полати, свершив переезда обряд, толкаясь на Старом Арбате, зачем я так выпукло рад, узнав на лубочной картинке ограду, двойной светофор в том месте, где улица Глинки впадает в Никольский собор? Зачем я цепляюсь за место, коль время едино для всех? Сквозь город, не стоящий мессы, почти презирая успех, иду то ли слаб, то ли болен. Но вот наступает тот миг, когда с четырех колоколен вещает единый язык. И вновь вдоль изгибов канала бреду неизвестно куда. Ты помнишь, ведь здесь протекала иная, живая вода, иные деревья шумели под теплым весенним дождем, где Росси, Ринальди, Растрелли рокочут, как пойманный гром, и даже не верится толком, что все это сходит на нет. Лишь ты, безымянным осколком в пространстве блуждая, поэт, еще не предвидишь, не знаешь, зачем и куда возлетишь, чьей кровью себя запятнаешь, чью душу безвинно спалишь.

Выждав просвет между вжикающими машинами, я пересек набережную Макарова увесистой трусцой. Тучков мост… Я даже вздрогнул, когда, не успев одеть его в привычный ореол, случайно увидел из троллейбуса Юру, шагающего по мосту сквозь редкую метель в слишком длинном (шинель Дзержинского), слишком давно купленном потертом пальто и шапке с пружинящими, словно подбитые крылья, опущенными ушами… Я сразу понял, что Юра шагает из фирменного, отделанного цветным деревом, магазина на Петроградской, где продавались кубинские сигары: Юра желал быть Печориным в демократическом обществе, принципиально не допускающем аристократизма. Юре-то и с самого начала было западло, будто школьнику (тем более уже в третьем престижном вузе), ездить на занятия, выходить к доске, выслушивать неодобрительные замечания: чтобы держаться с преподавателями по-свойски, нужно было до этого пахать с не менее унизительным усердием. Но и после отчисления пришлось подкармливаться за счет наших батонов, скрываться от коменданта, а потом уже и от милиции: «тунеядка» грозила тюрьмой…

Господи, уж не по этому ли самому поребрику я тогда никак не мог пробежать больше пяти-шести шагов (зато только подумал — и взлетел обратно) после стакана портвейна? (Была такая манера — шел мимо и шарахнул стакан.) Катька наблюдала за моими пробежками с умильным неодобрением взрослой тети. Чумазые весенние работяги откачивали из люка какую-то дрянь. Я, конечно, не мог не пробежаться и по глотательным вздрагиваниям их ребристого шланга. Делать, что ли, нечего, сквозь треск насоса рыкнул на меня один чумазый. Ты же неправильно лопату держишь, укоризненно проорал я в ответ, и он, на мгновение остолбенев… Глупый мальчишка, с грустной нежностью сказала Катька, когда мы удалились из зоны акустической досягаемости.

Наконец-то я догадался взять у Катьки сумку. «Ого!» — «Да, тяжелая, одиннадцать метров». — «Уже и вес начали мерить метрами?» Оказалось, это были занавески для какой-то ее белорусской родни. Мы уже бессознательно нащупывали путь к физическому сближению — начинали осторожненько касаться изнанки наших жизней: родня, ее бытовые нужды и привычки… Мы как раз перебежали через набережную к этому вот устью Волховского, где теперь расположилось постоянное представительство новорожденной республики Саха «Бастайааннай бэрэстэбиитэлистибэтэ». А вот и тысячу раз истоптанная брусчатка — черные полукружия, как в переспелом подсолнухе, — Тучков переулок. Эта арка — вроде бы проходная до Съездовской линии. На месте ли стойкий одноногий Аполлон?

Но от компашки тинейджеров прямо к моей подворотне направились потный волосатый птенец и отклеившийся от багровой девахи раскормленный загривок под прозрачным ежиком. «…Поссссать!..» — просвистело с такой удалью, словно они намеревались вплавь пересечь Геллеспонт. Подружки проводили героев припухшими улыбками. Когда-то я ни за что бы не изменил маршрут — имею право! Но сегодня для всякой погани у меня нет чести: найду выгодным пробежаться на карачках — пробегусь, как на тренировке.

Помнится, эти ворота тоже сквозные… во дворе духовка с привкусом пыли, из окна завывает довольно красивое меццо. «Кто так сладко поет?» — радостно округлил бы глазищи Славка. «Балалайка!» — вдруг тренькнуло во мне. Славку же в детстве учили играть на балалайке! Отмывал его отец от космополитизма или в этом еврейском снабженце тоже таился романтик? Когда он отказался написать Славке разрешение на выезд — его дочь от второго брака работала на авиационном заводе, — Славка даже на похороны к нему не поехал. Понимаю: каждому своя шкура дороже. Не понимаю одного: как при этом можно считать себя правым?

Когда я разыскал Славку в Бендерах, после ошалелых объятий он со смехом рассказал, что время от времени к нему врывается милиция — якобы в поисках преступника — и у всех присутствующих переписывает паспорта. Я как раз ждал утверждения диссертации, а потому улыбался довольно натянуто. Славка же, ничего не замечая, переменил выражение на скорбно-презрительное: к ним теперь ходят одни отказники, остальным в КГБ пригрозили кому чем. Они потом поодиночке подходили, извинялись: просто исчезнуть считали непорядочным. «А слушаться этих не считали непорядочным».

Я в изумлении воззрился на него: а ты бы чего хотел? Ты печешься о своих интересах, а они о своих. Если я махнул к тебе с черноморского сборища по теории графов, упуская ценные связи с графологами и графоманами и вообще ставя под угрозу свою карьеру, то исключительно по собственной… Но ведь самое главное — объяснять бесполезно, можно только принимать или не принимать человека с его кривобокой решалкой.

Славка достоинства ампутации оценил раньше меня (и то сказать, мы постоянно были для него источником сомнений — источником сравнений: его Марианны с Катькой, его образа жизни с моим, его решимости уехать с нашей решимостью остаться), но зато не так последовательно. Разысканный мною, несмотря на конспирацию — в паспортном столе он оставил липовый будущий адрес: дом с таким номером приходился как раз на середину Невы, — он сиял, как умел сиять только Славка. «Здорово ты выглядишь — крепкий такой!» Мужчины друг другу подобного обычно не говорят. Да и не замечают. По крайней мере я лишь после этого его возгласа, который он как бы не в силах был сдержать, обнаружил, что он не только облысел, но и отек. Потом под отпущенной бородой отечность стала не так заметна, и в редкие его заезды я скорбно мирился с этой бородой фрондерствующего еврея, придававшей ему сходство с гениальным