ошибкой; Он – объективная реальность и существует помимо нас, а Бог, все боги, существовавшие когда- либо на Земле, – творение наше, человеческое. Абсолют дал нам к этому первичный импульс, ощущение Высшего Существа, которое мы истолковали по-своему, сублимировав его в религиозных и политических учениях, культовых неформальных союзах и фанатичной преданности бегу трусцой; и все это – пример того, как может исказиться Откровение, ниспосланное каждому из нас.
Да, я готов признать, что Великий Дух во многом отвечает нашим представлениям о Господе. Он всемогущ и всеведущ, Он обладает вселенской протяженностью, Он связан с каждым из нас, Он хранит в себе наши души, и все мы, по завершении своих земных путей, уйдем к Нему. Он в полном смысле Вседержитель, но не Бог, так как не является источником благодати, не надзирает за каждым из нас, не требует молитв и поклонения, не делит на хороших и плохих и не готовит никому ни райских кущ ни адских сковородок. Он существует в нас, а мы – в Его Вселенском Разуме, точно так же, как существуют в нас нервные, мышечные и прочие клетки. И если вы порезали палец, то можно ли сказать, что клетки в нем плохие, а вот в соседнем, целом – хорошие?
Теперь поговорим о Боге – об Истинном Боге. В начале главы я заметил, что не верю в Творца, придуманного людьми, но твердо знаю, что Он существует – и к этому, возможно, склоняются многие в наш прагматический век. Тропа, ведущая к Богу, проходит сквозь толпу времен зигзагами и начинается с утверждения божества, с бескорыстной искренней веры. Потом приходят толкователи-посредники и воинственные фанатики; первые превращают веру в бизнес, вторые орошают ее кровью, безжалостно истребляя инакомыслящих. Вера сменяется обрядами, простота и естественность – пышностью, рубище – золочеными ризами; профессионалы отгораживают верующих от Бога, прячут его в своих храмах, канонизируют молитвы и производят самих себя в святых. В результате искреннее чувство гаснет, сменяясь покорностью и страхом, а позже, в более просвещенные и не такие суровые времена – насмешкой и равнодушием. Затем торжествует рациональная мысль, и Бога отвергают как суеверие, несовместимое со знанием; казалось бы, хоронят навсегда, подменяя веру в Бога верой в науку, идеологию и культовые фетиши.
Но тропа ведет нас дальше, и мы наконец понимаем, что есть Истинный Бог и где находится его обитель. Он – не Абсолют, а наше создание, и Он реален в той же степени, в какой реальна мысль; он обитает не на небе, не в иных измерениях, а только в нас самих, и одни зовут его Богом, а другие – Любовью, Надеждой, Добротой, Совестью или Нравственным Чувством. Ему не нужны ни Библия, ни Коран, ни храмы, ни славословия, ни молитвы; каждый из нас может поговорить с ним в любой миг и в любом месте, спросить его совета, исповедаться ему и в том обрести утешение. Мы можем называть его Аллахом или Иеговой, Буддой или Саваофом, но Бог един, и вера в него – личное, я бы даже сказал, интимное дело верующего, не терпящее посредников и толкователей. Он поддерживает и направляет нас, он обитает в наших душах, и потому он, как и все мы, частица Абсолюта.
Быть может, самая важная из всех, доступных человеческому пониманию.
Дух Господень говорит во мне, и слово Его на языке у меня.
Поистине, Аллах – дающий путь зерну и косточке, изводит живое из мертвого и выводит мертвое из живого. Он – тот, который вырастил вас из одной души.
Благословен Ты, Господь, возвращающий мертвых к жизни!
ГЛАВА 6
1
Жизнь прекрасна.
Но она была бы еще прекрасней, если бы ужас небытия не тяготел над нами, если б мы были уверены в своем бессмертии и думали без страха о неизбежном конце земного существования.
Помню, как я впервые осознал свою бренность и что испытал при этом. Мне исполнилось 6 лет, и я, как обычно, проводил летнее время на дедовой ферме, среди лесистых холмов, оврагов и мелких прозрачных речушек, где так приятно искупаться в жаркий день. Многое изменилось с той поры; лес поредел, овраги засыпаны, холмы прорезаны дорогами, воды в ручьях и речках уже не так чисты, и я не рискнул бы из них напиться. Но небо Огайо по-прежнему синее и глубокое днем и все такое же темное, звездное – ночью; ветер, как встарь, мчится над холмами, играет в листьях столетних кленов и лип, посвистывает в каминной трубе – и шепчет, шепчет, заставляя вспоминать минувшее.
Был вечер, и я, шестилетний, затаился в огромном кресле, прижавшись к деду; он шелестел страницами «Коламбус Ньюс», ворочал шеей, щекотал меня жесткой бородой, хмыкал, разглядывая фотографии в газете. На одной была девушка: искаженное мукой лицо, широко распахнутые застывшие глаза, полуоткрытый рот. Не помню уже, сама ли она бросилась под поезд или кто-то толкнул ее, по злому умыслу или случайно. Репортер запечатлел ее крупным планом, рядом с рельсами; очень выразительный снимок, но не из тех, какие стоит разглядывать шестилетнему мальчишке.
Однако я глядел и размышлял о том, где оказалась та девушка, в раю или в чистилище – а может, в аду, если свершила смертный грех самоубийства? Тогда нашим душам вовек не встретиться – ведь я намеревался попасть непременно в рай и, чтоб подкрепить свое желание, всякий раз, когда мы посещали церковь, бросал никель[60] в кружку для пожертвований. Затем мне пришло в голову, что, оказавшись в раю, я никогда не вернусь сюда, на ферму, в этот дом и в это кресло перед камином, где было так удобно сидеть, свернувшись калачиком; эта мысль пронзила мою душу с такой остротой, так испугала, что я не выдержал и разрыдался.
– Что с тобой, парень? – дед, сдвинув очки на лоб, с недоумением смотрел на меня.
Всхлипывая, я показал на снимок мертвой девушки:
– Дедушка, я тоже умру? Как она?
– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – усмехнулся дед и шлепнул меня пониже спины. Потом, вдруг сделавшись серьезным, добавил: – Надеюсь, Шон, тебе подобная кончина не грозит. Не прыгай на рельсах, сынок, и проживешь долгую-долгую жизнь.
– Но потом? Что будет потом? – настаивал я, размазывая слезы. – Я все-таки умру?
Дед вздохнул, прижал меня к себе.
– Это случится нескоро. Пройдет время, и ты смиришься с этой мыслью, Шон, или хотя бы научишься пореже вспоминать о ней…
Он снова вздохнул:
– Даже в старости… Будешь сидеть вот в этом самом кресле и утешать какого-нибудь паренька, которого еще на свете нет… И думать о радостном и печальном, о встречах и расставаниях…
Слова его были мне непонятны. Я пробормотал:
– Каких встречах?.. Каких расставаниях?..
– Я скоро уйду, – ответил дед, – и встречу на небесах твою бабушку. И многих, многих других… своих родителей, друзей… Это радует. Но мне придется расстаться с тобой, с твоим отцом и мамой… Это печалит. Правда, мы расстаемся не навсегда.
– Ты обещаешь? – потребовал я и шмыгнул носом.
– Это обещал нам бог, а значит, так оно и случится. Ты должен верить, Шон. Бог не обманывает нас.
Вера деда была крепка, точно гранитные скалы. Я поверил.
И верил еще лет пять или шесть, пока не понял, что вера и уверенность – разные вещи. Веру сменило желание знать – знать, что находится там, за гранью.
Там, за гранью… Так называется самый странный – и, думаю, самый глубокий, самый философичный – из хайнлайновских романов. В нем говорится: «Единственной подлинной основой человеческого существования могло бы быть знание, точное знание того, что происходит с нами после смерти». Лучше не скажешь!
Конечно, все мы пройдем земной путь и, завершив его, узнаем, что ждет за гранью. Но если бы
