Огнеметчики — бегом! Остальным — гасить огонь, телогрейками, ногами, кто чем может!

Наконец-то последний огнеметчик покинул подвал, унося свой огненный груз! Солдаты гасят пламя. Оно, как живое, энергично вырывается из-под тряпок, в которые уже превратились телогрейки и шинели. Теперь надо вывести детей и женщин, киндер унд фрау! Лос! Лос!

— Вы и вы — стать к лестнице, автоматы — к бою!

Дым в подвале все больше, очень тяжело дышать, чувствую, вот-вот упаду... Все готовы сорваться. Стоят — на пружинах. Но соблюдается нужный порядок: накрывшись с головами, закутав в одежду детей, тихо, как мыши, бегут теперь к лестнице немки.

Ко мне протиснулся младший лейтенант — он остался в подвале, хотя мог уйти вместе со своими огнеметчиками. Встал рядом. Кто-то смятой телогрейкой сбивает с моих сапог подобравшееся пламя....

— Выдержите еще немного? — тихо спрашивает лейтенант-огнеметчик. — Рука затекла?

— Сейчас! Подождите, лейтенант! Взять раненых и всем в колонну по одному, на выход — марш! В колонну, по одному! Взять раненых!

Пошли солдаты! Змейкой, по одному. Люди поняли, что к чему. Народу в подвале заметно убавляется, остаются самые сильные. Некоторые надрывно кашляют. У многих лица до глаз закрыты портянками. Прежде чем замотать лицо, иные солдаты мочатся на портянку: так легче дышать!

Мне совсем плохо... А в голове одна мысль: граната! Надо продержаться. Надо продержаться...

— Младший лейтенант, страхуй мою руку.

В кисти начинается судорога, и я с трудом опускаю руку, но вставить чеку назад в запал уже не в силах. Чугун гранаты будто спаялся с кожей ладони.

Последние солдаты подбегают к лестнице, огонь они так и не погасили. Не удается вытащить и погибшего огнеметчика, его обугленные останки продолжают гореть, и ярко светятся угли — все, что осталось от человека!

Последнее в сознании — большая ладонь солдата-пехотинца. Она охватывает мой кулак с гранатой. Это хорошо, теперь взрыв исключен. Огромные, заскорузлые пальцы в белесых волосках быстро, но осторожно вставляют чеку в маленькую дырочку взрывателя и с силой загибают усики вокруг аккуратного запала, который невинно и безобидно торчит из ребристого тельца гранаты...

Очнулся я оттого, что что-то холодное лилось на голову, за воротник и прохладными змейками поползло по груди.

— Надо ему сделать искусственное дыхание, — прогремел чей-то знакомый голос.

Приоткрываю веки с трудом. Из окон подвала на улицу хлещет яркое, желтое пламя. Незнакомый солдат, стоя на коленях, старается ножевым штыком разжать мои зубы. Лезвие скользит, раздается противный скрип.

Русоголовая девушка-немка обеими руками поддерживала мою голову. Другая женщина, старая и седая, вся в морщинах, льет мне на губы воду из большой бутыли.

Вода холодила щеки, попадала на шею, грудь. И вдруг приятно забулькала во рту.

Немка — та, что держала мою голову, низко наклонилась, я ощутил ее теплое дыхание, упругость груди, удары сердца. И мое сердце забилось сильней...

Наши взгляды встретились.

Показалось, на меня глянула сама Жизнь.

Потом она улыбнулась.

— Ну, усэ! — забасил кто-то по-украински.— Глядыт пидполковнык на дывчину! Значит, не помрэ. Бу- удэ жить! Искусственного дыхания не трэба...

А девушка погладила меня по щекам и исчезла.

К вечеру этого дня тяжелые танки гвардии старшего лейтенанта Гатиятулина прорвались к скверу, где за красивой чугунной решеткой высилось большое здание. На карте Берлина весь этот квартал по конфигурации напоминал неправильную трапецию, плечи которой образовывали Вильгельм-штрассе и Сарланд-штрассе. Квартал, который находился южнее, тоже еще взят не был. Там шли бои особенно ожесточенные — в восточной его части, где эсэсовцы продолжали оказывать яростное сопротивление. На Вильгельм-штрассе, где наступала рота Липаткина, танки отстали и продвигались с трудом, нам пока что не удавалось сомкнуть танковые клещи, а самое неприятное было то, что сильные и непрерывные контратаки из обоих кварталов не позволяли продвигаться к рейхстагу, что было целью и откровенной мечтой каждого из участников штурма Берлина!

Я перевел свою оперативную группу и перенес свой НП ближе к головной роте Гатиятулина,

* * *

Достается же в этот день полку от противника! А мне еще и от начальства. На голову то и дело сыплются категорические приказы: «...немедленно овладеть рубежом... штрассе», «...вы держите всю армию...» — и так далее. Командиры соединений, вместе с которыми полку приходится действовать, не скупятся на резкие формулировки, подкрепляя их по телефону образными выражениями чувств.

Но начальство можно понять, всем хочется первыми водрузить флаг.

Вызовы к телефону отвлекали от руководства боем, и это нервировало: ведь надо было общаться с командирами боевых подразделений и самому видеть бой. То на танке, то на бронетранспортере, или «виллисе», а то и пешком мне приходилось мотаться с одного боевого участка на другой, ибо в условиях города видеть бой полка с одной точки невозможно. Никакие донесения не могли заменить мне личных наблюдений, а только дополняли их. Подолгу сидеть на одном наблюдательном пункте не приходилось, и вызвать меня к телефону было не так-то просто, хотя начальник связи всегда старался дать на НП «нитку» телефонного кабеля. Словом, по телефону в основном отдувался майор Русанов.

Сопровождал меня всюду и постоянно радист Петя Заварзин с неразлучной танковой рацией «10-РТ», если мы были на колесах, или — «РБ», если двигались пешком. Кроме него, со мной постоянно были мой адъютант, младший лейтенант Юра Гельфонд, ординарец сержант Павло Козуб и два-три разведчика.

Доставалось в бою всем этим товарищам, но больше всех — адъютанту, и до сих пор я не перестаю удивляться, как это ему тогда удавалось уцелеть! Ведь ему приходилось под огнем противника бегать к танкам, пробираться и к автоматчикам и пехотинцам, ведущим бой, к артиллеристам, к соседям: передать приказ, что-то выяснить или вызвать кого-то, да мало ли...

Адъютант — личный порученец командира. Ставишь ему задачу и сам видишь: смертельное дело, вряд ли уцелеет... И он это понимает. Вожмется мой Юра, побелеет его остренький нос, сдвинет автомат под руку и — вперед. Часто его бег сопровождали желтенькие трассы пулеметных очередей противника. Сердце замирало, когда я видел все это. Но война есть война, в бою все рисковали... Да и он привык к риску. Я взял к себе Гельфонда с должности командира танка, а в танке он был не раз подбит, не раз и горел, испытав все «прелести» танкистской судьбы. Надо было кому-то стать адъютантом командира, но не всякого возьмешь на эту должность, человек этот должен быть исключительно надежным и честным.

Командир 4-го гвардейского стрелкового корпуса генерал Глазунов прислал офицера своего штаба проверить, почему наш полк не продвигается вперед. Майор этот прибыл с грозным предписанием «расследовать и доложить» и с искренним желанием выполнить это как можно лучше.

Но когда побывал он в танковой роте капитана Липаткина, притом не в танке, а так, пешком, когда увидел своими глазами реальную боевую обстановку, да еще напоролся на снайпера и пролежал под его обстрелом минут двадцать, а после едва не погиб от взрыва немецкой гранаты, инспекторский запал у майора исчез. Он вышел из-под обстрела в продырявленной снайперской пулей пилотке, бриджи его висели лохмотьями, и смущенно сказал:

— Да-а! И как это вы выживаете в таком аду?

Наши ребята только посмеивались. Для них это была повседневность, фронтовой быт переднего края, когда расстояния, не простреливаемые прицельным огнем ручных пулеметов противника, бойцы считают уже «глубоким тылом», а бомбежки и артиллерийские обстрелы для них привычны. Каждому, в общем, — свое... У каждого на войне свой опыт.

— Так что докладывать комкору? — озадаченно спросил проверяющий. — Ума не приложу, товарищ гвардии подполковник!

— Возьмем этот рубеж, майор.

— Но как? Может, следует просить для вас подкрепления? Смотрите, какая мощная система противотанкового огня! Прорвете ли сами?