автоматная очередь за всю войну. Это надо было видеть.

Что потом, помню, как в сладком тумане. Мой «виллис» со всеми, кто в нем сидел, оторвали от мостовой и понесли...

Возле танков машину снова поставили на колеса и принялись за меня: какие там звания, ранги, субординация! Вытащили из машины и под громкое «Ура » и «Победа!» стали подбрасывать в воздух.

Сопротивляться было бесполезно, впервые за время войны полк вышел из повиновения! Качали меня, качали других командиров, качали отличившихся в боях — не помню уж, сколько времени все это продолжалось, когда, наконец, меня опустили на землю и отпустили, мостовая закачалась под ногами, пришлось схватиться за крыло танка.

Потом кто-то посреди улицы, напротив здания школы, в котором размещался немецкий госпиталь, разжег большой костер, и к нему со всех танков понесли пропитанную маслом ветошь, и каждый бросал ее в огонь, свечой полыхавший в память о погибших товарищах...

Все окружили костер, на время настала тишина, в которой слышались лишь потрескивание огня да тяжелое дыхание людей. Блестели глаза, танкисты, автоматчики, разведчики вглядывались в подымающееся пламя, тысячи искр гасли в воздухе...

— Салют, хлопцы! — Я достал из кобуры свой «ТТ», с которым не расставался с июля сорок первого. Он был настолько потерт, что и воронения почти не осталось. Ветеран!

— Три залпа? — спросил майор Русанов.

— По обойме! По целой обойме, товарищ гвардии подполковник! — закричали танкисты, все вооруженные пистолетами.

— По целой обойме. Огонь!

Рассыпчатый треск пистолетных выстрелов соединился с треском цыкающего костра. И снова тишина: каждый вспоминал о своем.

— Посмотрите на госпиталь, — тихо сказал Стариков.

Все оконные стекла в госпитале были залеплены, словно белыми пятками, лицами раненых немцев...

Кто-то запел «Священную войну». Все подхватили. И загремела в Берлине набатная песня первого, самого трудного года Великой Отечественной... А на востоке, где Родина, небо позолотил наступавший рассвет.

Начинался первый день Мира.