«Боже мой! Кто это стоит на мосту? Старый слепой нищий!.. Я видел его здесь, когда еще был пятилетним мальчиком. И тогда он стоял так же — спиной к стене, по которой струится грязная, сальная вода.

На нем та же старая одежда, только еще более истлевшая от времени, то же самое выражение в незрячих глазах, которое пугало меня, когда я был мальчиком. Все то же самое, но только все кажется еще более ветхим и жалким…

Как все это грустно! Этот старик— олицетворение бедности в ее наихудшей форме; он впал в полную апатию, которая приходит, когда потеряна всякая надежда. Как грустно…

На улицах встречается много накрашенных женщин; многие из них под руку с кавалерами, другие — в поисках кавалеров. У некоторых мужчин нет одной руки; у многих из них на груди различные знаки военного отличия. Эти молодые люди — красноречивое свидетельство войны со всеми ее последствиями. Тут же нам попадаются бродяги и немощные нищие. Все это производит на меня удручающее впечатление. Какую грустную картину являет собой Лондон! Повсюду люди с усталыми, измученными лицами после четырехлетней войны!

…За первые три дня моего пребывания в Лондоне я получил 73 тысячи писем… Я получал письма, адресованные просто Чарли Чаплину, «Королю Чарли», «Королю смеха»; на некоторых был нарисован помятый котелок; на других изображены мои башмаки и тросточка; в некоторых торчало белое перо и задавался вопрос, чем я занимался во время войны… Были также письма, в которых выражалась благодарность за ту радость, какую я доставил их авторам. Такие я получал буквально тысячами. Один молодой солдат прислал мне четыре медали, полученные им в мировой войне. Он объяснял, что посылает их мне, так как я никогда не был вознагражден должным образом. Его собственная роль была так ничтожна, а моя — так велика, что он решил переслать мне свой военный крест, полковые и прочие знаки отличия, так как я имел больше прав на них».

Во время своего пребывания в Англии Чаплин встречался с рядом интересных людей, в частности с писателем Гербертом Уэллсом, которого подробно расспрашивал о совершенной им поездке в Советскую Россию и о встрече с В. И. Лениным.

Из Англии Чаплин отправился во Францию. Жизнь послевоенного Парижа, этого «города-шедевра», нашла для него воплощение в образе старухи нищенки, сидевшей на ступеньках церкви и скрывавшей свои страдания за улыбкой.

Глубокие мысли пробудила в нем поездка в Германию.

«Германия прекрасна. Она стремится опровергнуть войну. Повсюду люди заполняют поля, пашут, лихорадочно работают. Мужчины, женщины и дети — все за работой. Перед ними стоит великая задача восстановления и переустройства. Великий народ, сбитый с правильного пути неизвестно кем, неизвестно для чего.

…По ночам улицы темны и мрачны, и именно ночью особенно чувствуются результаты войны и поражения… В самом центре города мы встречаем множество калек с мрачными, горестными лицами. У них такой вид, будто они дорого заплатили за что-то и ничего не получили взамен».

Много, очень много горя и несчастья повидал Чаплин на разоренных войной дорогах Европы. Люди, сами дома и улицы европейских столиц, казалось, кричали о варварском бессердечии этого жестокого мира, о полном его политическом и социальном неустройстве. И записи, завершающие путевой дневник художника, мало напоминают по своему настроению благодушный финал «Малыша». Но самые последние строки были пронизаны бодростью и творческим горением:

«Мысленно оглядываясь на свое путешествие, я нахожу его очень ценным, и предстоящая мне работа тоже кажется очень ценной. Если я смогу вызвать улыбку на усталых лицах своих соотечественников, если я понял и впитал в себя все, что интересует и мучает всех тех простых людей, с которыми я сталкивался, если я почерпнул хотя бы капельку вдохновения от тех интересных лиц, с которыми я встречался, — тогда мое путешествие даст прекрасные плоды, и я весь горю желанием поскорее вернуться к работе, чтобы отплатить за него».

Можно не сомневаться, что простые люди во всех странах света — его благодарные зрители — от всей души желали своему любимому артисту полного успеха в его благородном деле.

По возвращении в Соединенные Штаты Чаплин, однако, не сразу поехал в Голливуд, а задержался ненадолго в Нью-Йорке и добился разрешения посетить знаменитую тюрьму штата Нью-Йорк — Синг-Синг. Во всех уголках земного шара идет об этой тюрьме дурная слава, и Чаплин решил лично познакомиться с ней. Уж если изучать изнанку буржуазного мира, то делать это до конца!

Действительность превзошла все его самые мрачные ожидания. Об этом говорят взволнованные записи:

«Огромное серое каменное здание тюрьмы кажется мне позором всей нашей современной цивилизации. Гигантское серое чудовище с тысячью алчных глаз… Заключенные в серых рубашках… Все кажутся стариками— дети, вдовы, матери. Молодость исчезла с их лиц, страдание наложило на них свою неизгладимую печать.

…Камеры, в которых содержатся заключенные, старого типа; построены они каким-нибудь извергом или безумцем. Ни один архитектор не мог бы соорудить таких камер для человеческих существ. Ненависть, невежество и глупость воздвигли стены этих ужасных камер. Я в них сошел бы с ума.

…Доктор говорит мне, что только некоторые из них — настоящие преступники. Большинство же стало правонарушителями в силу различных жизненных обстоятельств.

…Камера смерти. Она отвратительна… Я больше не могу, скорей отсюда на свежий воздух!»

Возвращаясь домой после посещения тюрьмы, Чаплин не мог, конечно, и предположить, что его собственная киностудия на авеню Ла Бреа, вблизи живописного Сансет-булвар, станет для него вскоре местом добровольного заточения, что он будет вынужден даже бежать из нее, бежать вообще из Голливуда и скрываться в Нью-Йорке.

Хотя первые раскаты грозы, нависшей над головой артиста, уже прогремели в годы войны, тяжелые предчувствия не омрачали по его возвращении в Голливуд знакомый горизонт. Тем более что беспредельная лазурная гладь Тихого океана, спокойствие и величие снежных горных вершин, вольные просторы раскинувшейся к юго-западу великой прерии делали немыслимыми какие-либо аналогии или сравнения. Да и сама киностолица, со своими эвкалиптовыми и пальмовыми аллеями, разностильными, но веселыми виллами и сверкающими под яркими лучами солнца стеклянными крышами громадных кинофабрик, была, казалось, прямым антиподом страшного ада Синг-Синга. Лишь спустя несколько лет Чаплин в полную меру узнает, насколько обманчива привлекательная внешность Голливуда, какими ядовитыми испарениями насыщен его субтропический климат — не менее опасными, чем сырость казематов. Чаплин убедится в этом — как, впрочем, и многие другие. Пока же он, преисполненный творческих планов, с удвоенной энергией принялся за любимую работу в своей студии.

В одном из первых яге фильмов, созданных после возвращения, «Пилигриме» (1923), его герой Чарли предстал в роли беглого каторжника из Синг-Синга. Это гневное обвинение мещанской и ханжеской Америки превосходит все прежде созданное Чаплином по своему художественному мастерству и реалистическому звучанию.

Сатирическая заостренность «Пилигрима» находилась в резком противоречии с направлениями, господствовавшими в то время в голливудском кино. После окончания войны, в 1918 году, там еще больше разрослась развлекательная тематика, сочетавшаяся с религиозным ханжеством, и усилилось преклонение перед могуществом денег, в которых зрители приучались видеть единственный смысл человеческой жизни. Голливуд с особой силой занялся пропагандой «американизма», прославлением «сильной личности» — «self made man» («человека, который сделал сам себя»). На все лады популяризировалась ложь о том, что в «свободной, демократической» Америке каждый «сильный человек может стать миллионером», что «любой ребенок может быть в будущем президентом».

Рекламно-плакатный образ «стопроцентного американца», равно как и наивно-сусальный образ «гармоничной Америки», был заимствован Голливудом из арсеналов американского литературного течения конца XIX столетия, получившего название школы «неясного реализма». При наличии некоторых реалистических и даже осторожных критических тенденций эта школа, фальсифицируя действительность, занималась изображением «процветающей» Америки, рассуждениями об исключительности ее пути, распространением расистских теорий о «наибольшей пригодности американцев к господству», эстетским