В Зоне все имело свою память. Небывалый катаклизм, пронесшийся над и так покалеченной и отравленной землей, будто бы вдохнул в каждый камень, в каждое дерево, в каждый кусок изувеченного и проржавевшего железа свою душу, свою мыслящую сущность. И теперь все здесь будто бы безмолвно стонало, давилось непрозвучавшим криком немой боли и страдания от одиночества и незаслуженного забвения. Зона имела свою душу, многоликую, многогранную, пугающую для людей, если бы те когда-то сумели и посмели в нее заглянуть.

Ржавый танк замер на краю оврага, задрав кверху орудие, словно грозя немым и затянутым тучами небесам. В распахнутые настежь люки постоянно сочилась дождевая вода и туманная морось. Танк стоял здесь давно, еще со времен Первого Взрыва. Зимой его заметал снег, превращая мощную когда-то боевую машину в бесформенный сугроб. Весной снег таял, нависал на броне сосульками, стекал капелью, открывая постепенно ветшающее железо, кое-где покрытое струпьями облазящей камуфляжной краски.

Танк тоже помнил много что… Его броня, приборы, кресла, рукоятки механизмов, траки гусениц.

Железнодорожный эшелон, теплые весенние дни, когда его везли, только что построенного, отлаженного, с еще необкатанным мотором, с несорванной землей черной краской на гусеницах, с сочащимися солидолом узлами и сочленениями. Остро пахло солярой, смазкой, кожей, краской, деревом, жирной гарью выхлопа. Запах нормально функционирующего механического организма. Внутри на приборной доске солдат, молодой механик — водитель острием гвоздя выцарапал «Света».

Это имя танк впитал, принял в себя. Участки металла, по которым пролегли царапины, давно уже выржавели глубоко, и сдери сейчас всю эмаль с панели, имя окажется вчеканенным, втравленным в металл. Имя безвестной девушки, которая неизвестно дождалась ли своего парня с той незабываемой страшной командировки.

Танк помнил ту страшную весеннюю ночь, когда эшелон прибыл на станцию, его разбудили и он, гневно рыча на наглых людей могучим мотором, подгребал гусеницами бетонный пандус, а потом щебень и пыльный гравий дороги. Танковую колонну гнали тогда к Припяти. Город был поражен невыносимым ужасом, люди бежали прочь от невидимой смерти, переполненные беженцами автобусы обгоняли друг друга, спешили по встречной полосе трассы. Танк, покачивая орудием, прощался с этими «Икарусами», увозящими людей оттуда, куда танк нес свой экипаж. Тогда не хватало тягачей и строительной техники, и танки использовались, мягко говоря, не по назначению.

Что-то невидимое жгло броню, как лучи солнца, хотя само светило не могло столь ощутимо припекать броневую машину. Танк не знал еще, что это радиация напитывает его металл, чтобы остаться там на долгие годы. Механик — водитель, тот самый, написавший имя своей подруги на приборной доске, день за днем гонял свою машину туда, к страшным развалинам четвертого энергоблока. Танк видел и запоминал все. Суету людей, безликих в резиновых масках противогазов с матерчатыми хоботами шлангов и костюмах химзащиты. Клубы пыли, такой же жгучей, как и невидимые, жгущие его лучи. Куски бетона, которые он, танк, ворочал вперед и назад широким, как плита, приваренным спереди за крепления отвалом бульдозера.

Однажды заглохла пожарная машина, и танк волок этот несчастный, парализованный, умоляюще смотрящий на него стеклами фар ярко-красный ЗИЛ добрый десяток километров до ремонтной станции, безжалостно заплевывая своего подопечного клубами перегоревшей солярки. Механик — водитель тогда проклял все на свете, громко матерился через противогаз, а потом вовсе содрал его и зажал зубами папиросу, яростно пыхтя чадящей «беломориной» в открытый смотровой люк.

Потом, неделю спустя молодому механику стало плохо, так плохо, что прямо посреди смены он вдруг сорвал противогаз, и его стало рвать желчью прямо на приборную доску и рычаги. Парня на руках вытащили из люка и унесли на носилках куда-то в большие палатки с нашитым на брезент красным крестом. Потом те, кто вечерами обмывали броню из мощных брандспойтов, говорили непонятные для танка слова: радиация, предельная доза, лейкемия, кома, реанимация, щитовидная железа… Танку было страшно, настолько страшно, что иной раз механизмы грозили отказать, но, сработанные на совесть, все же продолжали работать только из-за беззаветной преданности сотворившим его людям.

А потом все вдруг кончилось. Пришли люди, похожие на механиков, но не для того, чтобы обласкать танк уверенными и аккуратными прикосновениями сильных мозолистых рук, лечить и регулировать его. Другие, такие же умелые, но уже относящиеся к машине как к безнадежному инвалиду, которому уже не стесняются напрямую сообщать о скором конце и соответственно обращающиеся. С танка сняли большую часть приборов и механизмов, оставив только те, которые необходимы сугубо для движения, один из людей сел за рычаги, и танк попылил назад, по той самой дороге, которой попал сюда.

Его пригнали к палаточному поселку ликвидаторов. По броне долго лазали люди со странными приборами в руках, заглядывали в люк, под днище. Качали головами, что-то записывали в блокноты. И танк вдруг понял, что обречен. Для него свершилось самое страшное, о чем он даже не хотел думать. Его просто отогнали подальше, к заросшему бурьяном оврагу, и… бросили там. Кто-то жестокий напоследок засунул в дуло пушки брикет взрывчатки. Танк рвануло невыносимой болью, когда покалеченное орудие исторгло из дула клуб дыма. Бронемашина молча стояла, глядя в спины уходящим к автомобилю людям, и молча плакала солидольными слезами. Армейский УАЗ понимающе смотрел на старшего могучего собрата, уже брошенного здесь навеки, понимая, что в недалеком будущем его самого ждет примерно такая же судьба.

Потом прошли годы. Иногда танк навещали люди. Они приходили с молотками, ломами, гаечными ключами, свинчивали, сбивали, срывали, даже срезали миниатюрными автогеновыми аппаратами все, что только можно утащить, потом кряхтя от напряжения, заталкивали наворованное в кузова автомашин и уезжали. Еще сами не ведая, что странная энергия, напитавшая металл танка, до сих пор жгущая его изнутри, теперь испепеляет и их организмы. А машины, привозившие мародеров, каждый раз молча извинялись перед танком неведомо за что. Быть может, за то, что сами еще живые, могут ездить и быть счастливы этим.

Второй Взрыв только на время вырвал танк из мертвого ржавого сна, в который он погрузился. Неведомо от какой энергии вдруг вспыхнула невыносимо ярким светом, но тут же погасла мощная фара-прожектор. Это танк будто бы подал последний призыв о помощи. Но никто, понятное дело, на него не откликнулся. Он стоял теперь, всеми позабытый, брошенный, искалеченный и разграбленный. И только на приборной доске до сих пор можно было прочесть подернувшееся глубокой ржавчиной имя где-то живущей, наверняка счастливой и уже построившей судьбу женщины…