Они мне сказали, что ближайший есть в клубе. Я перемахнул через несколько заборов. Нашел клуб. Он был закрыт на замок. Заглядывая в окна, я увидел в одной комнате телефон. Рядом со мной бежал милиционер. Я высадил стекло и влез. Он за мной.

Я позвонил в Кремлевку. Сообщил что и где. Сообщил в институт Склифосовского. Там только спросили тревожно:

— Живы?!

Затем позвонил дежурному по НКВД.

Пока добирался обратно, стратонавтов увезли в заводскую поликлинику. Мы кинулись туда. Врач растерянно и волнуясь сообщил, что их уже отправили в Кремлевку.

— Как их самочувствие?

— Прокофьев ничего… У него, как будто, все цело. Семенов без сознания. Прилуцкий жалуется на боль в спине — видимо, повреждены позвонки.

Мрачные мы уехали в редакцию. На следующий день (или через день) было опубликовано коротенькое сообщение об аварии.

Через несколько дней я добился разрешения повидать стратонавтов. Приехал в Кремлевку. Встретили они меня радостно. Прокофьев с Прилуцким лежали в одной палате. Прилуцкий мог лежать только на животе, Георгий немного вертелся. Оказалось, что больше всех пострадал Прокофьев. У него были повреждены два позвонка, появилась временная атрофия кишечника, разбита ступня. У остальных — смещены позвонки, треснуты ребра.

Прокофьев расспрашивал меня о подробностях, видимых с земли, затем рассказал:

— Случилось это на высоте 1200 метров. Мы начали падать. Очевидно, при втором старте как-то задели веревку разрывного. Балласт не помогал. Могли бы выброситься с парашютами, но в таком случае стратостат и приборы пострадали был, а так мы до последней минуты задерживали падение и все сохранилось в целости.

Потом зашел к Семенову. Он лежал в отдельной комнате, в довольно мрачном настроении.

— Боли сильные, — сказал он. — Больше меня беспокоит, что не смогу летать. Врач говорит, что повреждения серьезные.

Я рассказал ему о разговоре с Прокофьевым.

— Чепуха, — ответил Семенов. — Мы выброситься не могли. Слишком долго пришлось бы выбираться, а высота небольшая. Ведь мы сначала думали, что снижение временное и его удастся остановить. Пока пытались — потеряли несколько сот метров. Прокофьев мог выброситься — он стоял наверху, на раструбе, но, очевидно, один без экипажа не захотел.

Пробыли они в больнице несколько месяцев.

18 марта 1939 г.

Надо вспомнить отлет Леваневского 12 августа 1937 года.

В те месяцы, которые предшествовали старту, Леваневский частенько заходил в «Правду». По делу и без дела. Не ладится дело с мотором — идет сюда, нечего делать — сюда, хочет поехать в парк ЦДКА — тоже. Появлялся он обычно с Левченко. Просил принести нарзана или боржома, шутил, что редакция бедна и он ее разоряет своей жаждой.

Как-то он приехал вместе с Левченко и Кастанаевым к Мехлису. А у меня в это время сидели Беляков и Байдуков. Вот бы их снять! — мелькнула мысль. Поздоровались они прохладно. Лишь Левченко был рад повидать друзей.

Беляков предложил:

— Давайте снимемся старыми экипажами, двумя экипажами (Байдук и Беляков были в первом экипажа Леваневского в 1935 году).

Сигизмунд поморщился. Все нажали. Пошли, снялись.

Леваневский был очень недоволен ходом подготовки. Все ему не нравилось. Да и впрямь так, что-то не ладилось. Шалили моторы, летели патрубки. Он приезжал, жаловался Мехлису, ругал на все корки Туполева.

В подготовку к отлету я включился за несколько дней до старта. Кастанаев и Левченко, а также механики, в это время жили в Щелково, Леваневский наезжал. Около него все время крутился Оскар Эстеркин, пытавшийся полететь с ними. Леваневский тянул.

Как-то в Щелково мы сидели вдвоем с Сигизмундом, обедали. Он мне изливал душу:

— Я не понимаю, зачем нужно ему лететь. Ну что он будет делать? Кроме того, мы ко всему должны быть готовы. Представьте, придется сеть. Ведь это — лишний рот, притом совершенно бесполезный, не умеющий ничего делать. И такой же нытик, как я.

Мы говорили о подготовке, о Лос-Анджелесе, об авиации. Обсуждали полеты Чкалова и Громова. Он с явным недоверием относился к их сообщениям о том, что на 6–7 тыс. встречали облака.

— Я не верю этому. В Арктике не может быть высоких облаков. Я много летал там, изучал по всяким источникам. Когда вы летели к полюсу — вы ведь шли над облаками?

— Да, неоднократно.

— А какая была их высота?

— Не больше 2000–2500 метров.

— Вот видите, тут что-то не так.

К разговору об Эстеркине он возвращался неоднократно, причем с явным раздражением. «Он думает, еби его мать, что это так просто». Как-то он весьма прозрачно намекнул мне, что с большей готовностью взял бы меня.

Много говорил я с Виктором Левченко. Мне нужно было написать его литературный портрет, помочь в статье о трассе. Виктор рассказал мне биографию, привел наиболее интересные факты, дал для статьи навигационный план (я его переписал, это можно использовать для диалога). Очень интересовался, как выглядят сверху острова ЗФИ, где аэродром на Рудольфе.

— А туманы там часто?

— Да. Тогда там нужно садиться около зимовки.

— А там как сядем? Корабль большой!

— Головин садился на Рудольфе. Думаю, сядете.

— А ну, нарисуй план.

Я нарисовал.

— Откуда заход легче и удобнее?

Показал.

— А как льды у полюса?

За несколько дней до старта они совершили длительный (кажется 10-ти часовой) полет. Леваневский остался недоволен своим пилотом.

— Знаете, — жаловался он мне, — он боится летать в облаках. Старательно обходит каждое облако. Я его силой заставлял входить в облачность. Нет, это не то.

— Почему же вы его взяли?

— Да я не знал. Мне сказали, что он родился с этой машиной, лучше всех знаком с ней. Мне все равно было кого брать, я и согласился.

С другой стороны и Кастанаев не был в восторге от командира и говорил мне:

— Он белоручка. Машину не водит, а только командует. Часть даже без него летали. Куда это годится. Я ему взлет не доверю — сам буду отрывать.

Они улетали вечером, для того, чтобы садиться в Фербенксе в светлое время. Днем, за несколько часов до старта я заехал к ним. Левченко и Сигизмунд сидели запершись и что-то обсуждали. Я зашел к Побежимову. Григорий Трофимович укладывал вещи.

— Ты что такой невеселый? — спросил я его.

— А чего веселиться, — ответил он.

— Василий Сергеевич просил тебе привет передать.

— А, спасибо! — он улыбнулся. — Вот это был командир. Повезло тебе с ним летать. Ешь яблоко.

Скоро все были на аэродроме. Машина стояла уже на горке. Мы лежали на траве втроем — Левченко, Байдуков и я. Байдуков весело рассказывал о парижских впечатлениях, об американских любителях