поднимается в квартиру выпить чашку чаю.

– Хороша трущоба? – говорю я.

Она оглядывается по сторонам, останавливаясь взглядом на пыльных тусклых проплешинах, оставшихся на стенах там, где раньше были ее вещи, и поэтому я чувствую необходимость предварить возможные критические замечания.

– Прошу тебя, Роб, сделай ремонт. Он обойдется не очень дорого, а тебе сразу станет лучше.

– Спорим, ты сейчас и не вспомнишь, как тебя угораздило поселиться здесь.

– Почему не вспомню? Я поселилась здесь, потому что хотела быть с тобой.

– Нет, я не о том… Сколько ты зарабатываешь? Сорок пять тысяч? Пятьдесят? И с такими деньгами ты жила в убогой норе в Крауч-Энде.

– Меня это ничуть не смущало, ты же знаешь. И потом, у Рэя квартира не лучше.

– Извини, давай наконец выясним: как его по-настоящему зовут – Иен или Рэй? Ты как его называешь?

– Рэем. Имени «Иен» я не выношу.

– Вот отлично. Впредь буду знать. Ну и какая, говоришь, у Иена квартира?

Чистое ребячество, но у меня мигом поднимается настроение. Лора примеряет гримасу стоического мученичества. Скажу я вам, видал я эту ее гримасу и раньше.

– Маленькая. Меньше твоей. Но чище и не такая захламленная.

– Конечно, у него всего штук десять компактов.

– И в силу этого он не достоин внимания, да?

– С моей точки зрения – да. Мы с Барри и Диком решили, что человека нельзя воспринимать серьезно, если…

– Если у него дома меньше пятисот пластинок. Да, я знаю. Ты мне об этом уже много-много раз говорил. Но я не согласна. По-моему, человека можно воспринимать серьезно, даже если у него вообще нет пластинок.

– Как у Кейт Эйди.

Лора смотрит на меня, хмурится и приоткрывает рот – так она показывает, что я говорю глупости.

– Ты абсолютно уверен, что у Кейт Эйди нет ни одной пластинки?

– Почему ни одной? Несколько у нее наверняка есть. Паваротти с компанией. Может, еще что-нибудь Трейси Чепмэн, «Greatest Hits» Боба Дилана, два или три альбома «Битлз».

Она смеется. Я, если честно, не шутил, но коль скоро она нашла сказанное забавным, я продолжаю предложенную мне роль:

– И готов спорить на что угодно, когда-то она на вечеринках первой кричала «Вау!» на последних тактах «Brown Sugar».

– А это, по-твоему, преступление – страшнее некуда?

– Подпевать хору в «Hi Ho Silver Lining» не многим лучше.

– Я подпевала.

– Не подпевала.

Шутки кончились, я в смятении смотрю на нее. А она вдруг как заржет:

– Ты поверил! Поверил! Ты, видать, готов ждать от меня всего, чего угодно.

Она снова смеется, но быстро спохватывается и умолкает.

Я даю ей подсказку:

– Здесь ты должна бы сказать, что уже сто лет так не смеялась и теперь понимаешь, какую ошибку допустила.

Она делает безразличную физиономию:

– Да, с тобой я смеюсь чаще, чем с Рэем, если ты к этому клонишь.

Я улыбаюсь деланно-самодовольной улыбкой, но самодовольство мое отнюдь не деланное. Я действительно очень доволен собой.

– Но это ничего не значит. Правда, Роб. Мы можем смеяться, пока за мной не приедет «скорая», но из этого еще не следует, что я сейчас спущусь, разгружу машину и обратно вселюсь к тебе. Я уже давно знаю, что ты умеешь меня насмешить. Хоть что-то знаю.

– Почему бы тебе просто не согласиться, что Иен – задница, и не покончить на этом? Тебе сразу стало бы лучше.

– Ты разговаривал с Лиз?

– С чего ты взяла? Она что, тоже считает его задницей? Интересно.

– Не надо, Роб. До сих пор сегодня все у нас было более или менее нормально. Давай оставим этот разговор.

Я достаю стопку отобранных для нее пластинок и компактов. Среди прочего тут есть пластинка Дональда Фейгена «The Nightfly», которую я купил потому, что Лора ее ни разу не слышала, несколько блюзовых сборников, на мой взгляд совершенно ей необходимых, парочка джазово-танцевальных дисков, купленных мною, когда она пошла обучаться танцам, и оказавшихся неправильным и откровенно более дерьмовым танцевальным джазом, чем тот, что ей был нужен, а также несколько пластинок с кантри, приобретенных в тщетной надежде изменить ее отношение к этой музыке, и…

Она отказывается их брать.

– Но они же твои.

– Вообще-то не совсем. Я знаю, ты покупал их для меня, и это было очень мило с твоей стороны, но ты тогда пытался превратить меня в себя. Я не могу их взять. Они будут пялиться на меня со своих полок и приводить в смущение. Они… они не подходят ко всему тому, что мое. Ты понимаешь? Вот Стинг… это был хороший подарок. Я люблю Стинга, а ты его не выносишь. Но остальное… – Она берет блюзовый сборник. – Кто такой этот Литтл Уолтер? А Джуниор Уэллс? Я не знаю, кто они такие…

– Постой. Тут есть портреты…

– Извини, но я продолжу. Мне кажется, понимаешь, из всего этого можно извлечь урок, и я хочу убедиться, что ты его извлек.

– Я извлек. Ты любишь Стинга и не любишь Джуниора Уэллса, потому что никогда о нем не слыхала.

– Ты же не такой болван, каким притворяешься.

– Да, вообще-то не такой.

Она встает, чтобы идти:

– Короче, подумай об этом.

Ну потом я и думаю: а зачем? Что за смысл об этом думать? Если у меня когда-нибудь будет новый роман, я все равно стану покупать своей избраннице музыку, которая должна ей нравиться, но о которой она не знает; для этого ведь и заводят новых приятелей. И можно надеяться, я не стану ни занимать у нее деньги, ни спать с другой женщиной, и тогда ей не придется делать аборт и сваливать от меня с соседом, а мне не надо будет ни о чем думать. Лора ушла к Рэю не потому, что я покупал ей неправильные компакты, и утверждать обратное может только… только… псих ненормальный. Если сама она считает, что из-за компактов, значит, ей за деревьями даже амазонских джунглей не разглядеть. Ну а мне, если я не смогу дарить своим новым подругам уцененные музыкальные сборники, придется завязывать с романами, поскольку не поручусь, что хоть что-нибудь еще в этой жизни у меня получается неплохо.

Обычно я радуюсь своему дню рождения, но сегодня мне как-то нерадостно. Хорошо бы дни рождения можно было откладывать, хорошо бы появился такой закон – пусть не природы, а введенный указом, – по которому человеку позволялось бы становиться старше только при условии, что все у него в жизни складывается. Вот мне, зачем отныне считаться тридцатишестилетним? Совершенно незачем. Без всякой надобности. Течение жизни Роба Флеминга замерло, он отказывается стареть. Поздравительные